Так думал я, одновременно слушая Анано.

Оказывается, на другой день Саба и правда пришел. Громко смеясь, он перебросил через плетень большого красного петуха… Мое предчувствие оправдалось… Возможно, он приходил не только днем… Обвенчаться, как говорила Анано, они не успели, потому что началась война. Последние слова я принял за самооправдание и поэтому подумал, что они сказаны лишь для меня и не выражают ни боли, ни сожаления…

Я устал стоять. Стоял, прислонясь к стене, и думал о Дидо, чудом спасенном Сабой: эта история и была похожа на правду и нет, я и верил и не верил. Озадачил меня и сам Саба, который и нравился мне и не нравился, раздражая своим громким смехом. Но больше всего меня все-таки озадачила Анано. Молча следил я за каждым ее движением, вслушивался в ее рассказ, пытался понять и разобраться: что же случилось? Почему она так твердо поверила какому-то несуразному сну и убила любимого человека? Почему так безнадежно исключила малейшую возможность спасения Сабы? И, что самое главное, почему все кончено? И еще тысячи тысяч: почему?.. почему?.. почему?..

Хотя Анано столько говорила со мной о Сабе, я все же не мог вообразить его хотя бы внешне. Трудно мне было поверить в реальное существование этого человека…

— Каким был Сабо? — спросил я вдруг, неожиданно для себя.

Анано удивленно взглянула на меня и улыбнулась. Ничего не сказала.

— Внешне, — уточнил я.

Анано приблизилась ко мне, обняла за плечи и подвела к окну.

Из окна виднелась задняя часть двора с саманником. За плетеным забором был огород, за огородом — виноградник. Перед саманником рылись в навозе куры, а взлетевший на плетень петух сверху обозревал свои владения.

Я внимательно присмотрелся к петуху, ибо еще раньше понял, что это именно тот, которого Саба принес взамен пожертвованного для Дидо. Вдруг мне почудилось, что петух в большом беспокойстве. Он издавал какие-то возмущенные звуки, одним глазом все время кося на небо, будто видя ястреба и предупреждая свой «приход»: «Спасайтесь, с неба грозит опасность!»

Анано зачем-то открыла окно. Петух, не обращая на нас внимания, взмахнул крыльями и свободно, без усилий взлетел на довольно высокий саманник. Мне даже смешно стало — что это за летучий петух у нас объявился. Петух теперь обозревал мир с саманника. Потом он вытянул шею, приготовился прокукарекать, но вместо крика у петуха вырвался странный звук — надтреснутый, похожий на клекот или хрип. Как будто внезапно не только он сам, но все кругом испустило дух.

Вдруг я отчетливо увидел, как красный петух изменил цвет. Я в изумлении посмотрел на Анано: грустно задумавшись, она вперила глаза в землю. Я снова обратил взгляд на петуха и не поверил собственным глазам: на крыше саманника вместо красного сидел петух черный, как ворон… И прежде чем у меня вырвался возглас удивления, петух с треском взмахнул крыльями и… улетел. Быстро перелетел над огородом, виноградником, над тополями в конце виноградника и исчез.

— Так я и знала! — воскликнула Анано.

Я не понял, что означали слова Анано, да и не пытался понять. Пораженный, смотрел я на дальние верхушки тополей, за которыми растворилась черная птица.

Снаружи повеяло холодом, и я закрыл окно.

— Война скоро кончится, и твой отец вернется. Может, с небольшим опозданием, но обязательно вернется, — удивительно спокойно говорила Анано, словно все было уже окончательно решено. Мы стояли у окна, я вновь ощущал на плече ее осторожную холодную руку и молча слушал. — Вернется и возьмет тебя с собой. Конечно возьмет, а как же иначе, не оставит же он тебя здесь! Ты к тому времени окончишь школу и захочешь учиться дальше… Это хорошо, Озо, как же иначе, ты должен учиться!.. А я останусь здесь одна… Ты не думай, что я боюсь остаться одна, нет, клянусь богом! И никогда не боялась… только… запомни… Мне недолго осталось жить, я не протяну долго. Не знаю, как сказать, хотя, не все ли равно, как? Озо, хорошенько запомни: через год после моей смерти мой брат Сандро, твой отец, продаст этот дом, участок, все, что построили святым потом и честными руками наши предки. Никто не сможет ему помешать, убедить его, что продавать этот дом, ломать это гнездо нельзя… нельзя… нельзя. Сюда придут чужие, чужие завладеют всем этим!.. Хотя один раз ты еще приедешь сюда, приедешь вместе с отцом, когда меня уже не будет на этом свете… Ты приедешь на мои похороны, Озо. И на том спасибо…

Длинный ужасающий монолог Анано я слушал так же спокойно, как спокойно она его произносила. Хотя ее холодная дрожащая рука, которая все еще обнимала мое плечо, невольно выдавала скрытые боль и волнение. Но внутренне я сопротивлялся Анано, не верил ей. В том, что мой отец вернется с войны, я и сам не сомневался, а вот поверить в смертный приговор, преждевременно вынесенный Анано самой себе, не мог никак. Что ускорит ее кончину, что с ней такое должно произойти?! «В конце концов, ведь не покончит же она с собой?!» — думал я. И поскольку я отсрочил смерть Анано до глубокой старости, то и продажа дома, и крушение очага показались мне глупостью.

Когда Анано вышла из комнаты, я понял, что не так уж спокоен и беззаботен. В душу вкралось странное чувство, воспоминание о котором в дальнейшем вызывало у меня смущение, — и я все старался найти ему объяснение. До сих пор я был глубоко уверен, что у Анано одна печаль — это мой отец. А главным предметом заботы, конечно же, считал себя. Но вдруг я обнаружил совершенно непредусмотренного «соперника» — Сабу, главную заботу Анано, причину причин ее горя и скорби, без которого все кончалось, все шло прахом. Такое вот открытие. Я и мой отец оказывались на заднем плане, что неприятно поразило и даже возмутило меня, будто на протяжении многих лет меня обманывали, тайно от меня уделяя другому частицу моей доли. Чутьем я всегда ощущал присутствие третьего живого существа, чуждого и незнакомого мне, но не мог даже предположить, до какой степени его ценили… Эти мысли, до сих пор спавшие в глубине сознания и не тревожившие меня, теперь всколыхнулись и стали явственными.

В годы войны деревня вновь вспомнила забытые или отмененные церковные праздники: попавший в беду зверь, дикий ли, домашний, приходит за помощью к человеку, а попавший в беду человек — к богу.

На исходе этого лета, на праздник Мариамоба, и в деревенской церкви, и вокруг нее собралось много народу. Кого только здесь не было! А больше всего — женщин и детей. Женщины явно преобладали, хотя встречались и мужчины: старые, пожилые, редко — вернувшиеся с войны. Кто без ноги, кто без руки. А некоторые и без явных признаков ранения, но, как видно, тоже негодные для военной службы, хоть они и не хотели расстаться с формой. Я впервые видел такое скопище народу и жадно всматривался во все. Тогда я впервые заметил, что женщины выглядели оптимистичнее и бодрее, энергичнее и собраннее. Мужчины же казались такими беспомощными, будто не видели исхода и надежды, а если и видели, то опять-таки — в женщине. Они смотрели женщинам в рот и беспрекословно выполняли каждое поручение.

Народ валил даже из соседних деревень, и на церковном дворе накрывался общий стол. Люди прибывали, и стол рос. Угощение было нехитрое (хлеб, лобио, зелень, немного солений), но зато вина — вдоволь. Анано тоже поставила свою долю приношений — кувшин с вином, хлеб и мчади[14].

Все, от мала до велика, пили за ушедших на войну, жгли свечи и молили бога о победе над врагом, о скором возвращении своих близких с миром и победой. Это был скорбный праздник, но на закоптелых стенах церкви, как свеча, мерцала надежда.

— Пойду, поставлю свечку за твоего отца, — сказала Анано и ушла.

Я проводил ее взглядом. Анано смешалась с толпой и пропала из виду. Было жарко. От палящего солнца и непрерывного, бесконечного бормотания у меня кружилась голова. Тошнило от запаха пота и пыли. Взмокшая от жары одежда прилипала к телу, и мне до безумия не терпелось вылезти из мокрой рубашки.