Супруги Кариаули смотрели на меня недружелюбно и недоверчиво — и я почувствовал, что зря переступил порог их дома.

— Кто это? — спросил глава семьи и отер лицо волосатой рукой.

— Мой ученик, — почтительно ответила вдова.

— Как он здесь очутился?

— Не знаю…

— Эй, щенок! Как ты сюда попал? — обратился Кариаули-старший теперь уже ко мне. — Через ограду перелетел? Тогда почему я не вижу крыльев?!

Рыжие девицы-дэвы нагло фыркнули. Кровь бросилась мне в голову, и я покраснел.

— Молчите, бесстыдницы! — накинулся на дочерей отец. — Вы тоже хороши, ей-богу!

Девицы-дэвы смутились, как невинные ангелы, даже головы опустили, хотя два-три раза все же успели взглянуть на меня.

— Женщина, я же говорил тебе: не оставляй калитку открытой!

— Простите меня, отец! — Кариаулева вдова совсем сжалась.

Теперь мне стало ясно, из-за чего гневались дэвы. На меня они не злились, да и какой из меня разбойник с большой дороги! Вопрос в том, кто оставил открытой калитку.

— Уважаемая учительница, вас вызывает директор! — выпалил я, не выдержав жалкого вида вдовы и собственной беспомощности, и стремглав выбежал вон. В два прыжка я одолел лестницу и со всех ног бросился к калитке.

Только достигнув калитки, я оглянулся на дом Кариаули. Какое-то время я смотрел на него, потом спрятал голову в воротник пальто и сел под дубом на еще зеленую траву. Обе мои руки лежали на коленях. По правде говоря, сейчас я был скорее поражен, чем оскорблен, хотя только что мне было очень обидно. Я, когда ко мне обратились так грубо и беззастенчиво, от унижения даже покраснел. Но вот я миновал ограду, и обида прошла, я чуть не смеялся. Особенно смешила мысль, что Кариаули, наверное, не лучше обращается со своими дочерьми.

Было по-прежнему холодно, но ветер стих и холод уже не пронизывал до костей. Я сидел нахохлившись и не мог оторвать взгляда от дома дэвов за каменной оградой… Вокруг стола стояли только четыре стула, и на всех четырех сидели Кариаули, да и стол был накрыт только на четверых. А вдова Кариаули?.. Неужели она позавтракала раньше и отказалась от вареной свиной головы? А может, не отказывалась?.. Так или иначе, мне почему-то стало жаль свою бывшую учительницу. Мне показалось, что ее насильно принудили стать вдовой Михо Кариаули, ведь не могла же она по своей воле выбрать такую жизнь.

Идя в дом Кариаули, я подумал, что кого-то из их семьи я обязательно знаю. И как же странно мне было, столько времени прожив в деревне, увидеть своих односельчан впервые. Тем более в ту пору, когда деревня почти опустела — треть ее населения, если не больше, ушла на фронт… Неужели они день-деньской сидят за своей каменной оградой и никуда не выходят? Родителей еще можно понять, но как дочери выдерживают, как живут вдали от всего света?

Однако на их лицах играл яркий румянец, а курчавые волосы искрились. Их груди, выпиравшие из свободных летних платьев черного цвета, и крупные белые веснушчатые руки покоились прямо на столе. Первое, что я ощутил, войдя в комнату, был их взгляд, и я отметил, как расширились серые глаза. Будто они впервые видели чужого человека и готовы были его съесть. Да… Странно выглядели в ту пору такие откормленные существа. Даже те, кто до войны еле двигались от полноты, теперь стали своей же тенью — аж животы просвечивали.

Эх, в неподходящее время я туда заявился — они только-только собирались приступить к трапезе. Я задержал их на три минуты, всего на три минуты… Но это, наверное, много, когда ножи и вилки уже наготове. Интересно, что осталось от свиной головы?

Внезапно у меня закружилась голова от голода. С утра и маковой росинки во рту не было.

В это время от ограды отделилась черная точка и направилась к моему бревну. Нетрудно было догадаться, что это Кариаулева вдова. По понятным причинам ей было бы неприятно видеть меня, да еще притаившимся под дубом. И мне было неохота встречаться с ней. Увиденное меня поразило. Зачем ей такое ужасное вдовство? Объяснений этому я не находил… Потом я вспомнил пронизывающий взгляд Кариаули-матери, матроны в чихтакопи[16], которая испытующе смотрела на меня прищуренными серыми глазами. Человека с таким взглядом провести нелегко. Неужели она закрыла глаза и поверила всему, что придумала учительница географии?

Кариаулева вдова все еще маячила вдалеке, но я видел, как эта черная точка ко мне приближалась. Я быстро повернулся, но побежал не вниз, а перепрыгнул через обвалившуюся ограду и спрятался во дворе церкви. Двери церкви были открыты, и я машинально нырнул туда. В тот день я убедился, что открытые двери для меня — соблазн. Во всяком случае, один раз они уже соблазнили меня и сейчас манили к себе снова. Я остановился у входа, потому что увидел в глубине полутемной церкви знакомый силуэт, вернее, понял, что у зажженных перед алтарем свечей стояла и молилась Анано. Не медля ни секунды, я вышел, подумав, что эта встреча могла смутить Анано, поставив ее в неловкое положение. Она пришла сюда тайно от всех и, стоя перед богом, открывала ему свою боль. Я горько пожалел о том, что недавно в мыслях сравнил ее с Кариаулевой вдовой.

Я побежал вниз по спуску и через несколько минут был на школьном дворе. Я доложил Маро-учительнице, что ее поручение выполнено и что Кариаулева вдова с минуты на минуту будет здесь. Прозвенел звонок, мальчишки и девчонки с шумом высыпали наружу. Я смешался с одноклассниками.

— Кариаулева вдова идет!.. Кариаулева вдова идет!.. — услышал я почтительный шепот.

Все с подчеркнутым уважением здоровались и уступали дорогу маленькой худенькой женщине в черном, которая грустно и задумчиво шла к школе, опустив голову. Внезапно я вздрогнул, как будто поймал себя на преступлении: так же, как все, я, почтительно улыбаясь, здоровался с Кариаулевой вдовой и шептал: «Кариаулева вдова идет!»

Домой я возвращался вместе с Зизи, дочерью Маро-учительницы: ей тоже захотелось уйти с последнего урока. Звали ее Зейнаб, но мать ласково звала ее Зизи. Вот и деревня наложила табу на ее настоящее имя. Мы часто возвращались из школы вместе, поскольку учились в одном классе и жили по-соседству. Зизи мне нравилась: она была действительно хорошей девочкой — открытая и не завистливая, она ни для кого ничего не жалела. Была она хорошо сложена, лицо у нее было красивое, милое. Она хорошо пела и танцевала, знала наизусть народные стихи и, при случае, громко, с выражением их читала. Одним словом, она считалась первой девушкой в деревне, и, естественно, парни с нее глаз не сводили. В школе были и другие девушки, именуемые «хорошими», но у Зизи было перед ними одно преимущество — она рано повзрослела, уже обнаружив черты женственности. К тому же она сама шила себе наряды. Старое платье она могла переделать и приладить к своей фигуре всем на удивление.

Когда Зизи танцевала, пела или читала стихи, мне казалось, что все это направлено лишь на то, чтобы привлечь внимание. Она стремилась понравиться и очаровать, не испытывая при этом внутренней потребности ни в танцах, ни в пении, ни в декламации. Все это, как, впрочем, и внешность, было ей необходимо лишь для того, чтобы завладеть тобой.

По моим наблюдениям, Зизи походила на свою мать. Во всяком случае, мне казалось, что Маро-учительница была в молодости именно такой. Или наоборот, что Зизи с возрастом станет похожей на мать. Обнаруженное сходство сковывало меня, не давало думать о Зизи, когда я оставался наедине с собой, подавляло юношеские желания, порожденные грезами о Зизи. Если бы не это сходство, я, может, и полюбил бы ее. Между прочим, я чувствовал, что и Зизи влечет ко мне: нередко я, увлекшись разговором с товарищами, внезапно замечал подошедшую неслышными шагами Зизи — молчаливую, задумчивую, как бы отрешенную. Другие тоже замечали это и говорили напрямик: «Ты что, ослеп, парень? Не видишь, как она ест тебя глазами!» При этом я всегда краснел и готов был провалиться сквозь землю.

Со своей стороны, и мать Зизи находила во мне сходство с отцом: ты, мол, вылитый Сандро. Я, конечно, был другого мнения. Отца я помнил хорошо. Он был среднего роста, смуглый, плотный. Я же был худой, долговязый, слегка сутулый. У меня были светлые волосы, прямые, жесткие, а не вьющиеся, как у отца. Помню, в детстве во мне находили большое сходство с матерью. Отец представлялся мне напористым, энергичным человеком, меня же втайне мучила застенчивость, робость, я часто не к месту краснел.