Раньше я представлял себе возвращение в Тбилиси иначе. Это должно было походить на радость, с какой вырываются из плена. Не ожидал я, что по приезде меня захватит повседневная пустая мелочная суета.

Мог ли я подумать, что даже не встречусь с бывшими одноклассниками, которых давно не видел? Я уверен был, что мы встретимся с восторгом, будем вместе бродить по тбилисским улицам, взахлеб обмениваться новостями. А время шло, и никого из старых друзей я еще не повидал… Не знал, что с ними, как кончили они школу, где собираются учиться дальше. Первое время я посылал им из деревни коротенькие письма, но, не получая ответа, махнул рукой — чистые тетрадные листы и так не достанешь. Зато, повторяю, я ждал радостной встречи в Тбилиси.

С тяжелой корзиной я направился на улицу Платона, где снимала комнату Зизи. Эту улицу я помнил хорошо: начиналась она в нашем квартале, а упиралась в площадь Карла Маркса. Такую узкую и короткую улочку в Тбилиси редко увидишь. Она была как коридор, и ребята нашего квартала, желая сократить дорогу, иногда ходили по ней.

Вечерняя тень легла на тротуар, солнце высвечивало лишь окна вторых этажей. Я потихоньку шел вперед — пройду метров десять и останавливаюсь передохнуть. Корзина оттягивала руки, на ладонях вскочили волдыри. И что она туда напихала — не запчасти ли для трактора?!

Я подошел к углу, откуда улица расширилась, создавая впечатление маленькой площади. До войны здесь по обеим сторонам были духаны и мастерские, а сегодня сохранилась лишь парикмахерская. Рядом с парикмахерской пекли грузинский хлеб, на противоположной стороне — иранский лаваш, там же была кузница, чуть дальше красильня… Духан Пармена… Возле церковного двора, в подвале, устроил мастерскую старый художник. Позже я узнал его фамилию — Зизиашвили; этот художник не пускал в наш квартал Пиросмани: «Не умеешь рисовать», — а сам рисовал вывески, даже наша церквушка была расписана им.

Перед парикмахерской я увидел солдат; одни сидели на краю тротуара, другие разговаривали стоя. Потихоньку, с остановками, я к ним приблизился — одежда солдат показалась мне странной. Подойдя ближе, я понял, что это пленные. Пленных я видел впервые и, опустив корзину на землю, уставился на них. Там стояли и другие зеваки, вроде меня. Стояли и с жадным интересом разглядывали чужаков, спорили, судили-рядили. Я удивился, как чисто и ладно одеты пленные; и держались они с таким достоинством, что кое-кого даже раздражали: «Раз вы пленные, то и будьте как пленные. Мы не забыли, что вы с нашими делали». Но у противоположного мнения сторонников оказалось больше. И под конец все сошлись на том, что пленные тоже люди и обращаться с ними нужно по-человечески. По-грузински пленные не понимали, да ничем, казалось, и не интересовались. По одному они заходили в парикмахерскую и выходили выбритые и подстриженные. Прозвучало предположение, что навряд ли это немцы. В школе я учил немецкий и понял, что они говорят на другом языке.

«Сейчас все выясню», — сказал один из тех, кто требовал для пленных особого режима. Он, как видно, изменил свое мнение — подошел к пленным с улыбкой и даже предложил им папиросы. Они не отказались. Добровольный парламентарий языком мимики и жеста, а также с помощью придуманного наспех «эсперанто» выяснил, что пленные — мадьяры, венгры. Это известие произвело впечатление: с немцами, как со вчерашними врагами, контактов избегали, а тут будто гора с плеч свалилась. Все развеселились и загалдели. Я поддался общему настроению, хотел вмешаться, высказаться. Но за дальнейшим ходом событий проследить не смог, потому что услышал знакомый голос.

— Озо! — это был возглас удивления и восторга. — А я к тебе шла!

Зизи обняла и расцеловала меня, радостно заглядывая в глаза. Я тоже обрадовался так, что у меня язык отнялся, — ни слова произнести не мог. А она говорила без умолку: «Я тебя еще издали узнала, прямо глазам не поверила… Мама мне сообщила, что твой отец вернулся, вот я со дня на день и ждала вашего приезда…» Она сразу выпалила столько, что разобраться в сказанном было трудно. Я с улыбкой смотрел на нее и не слушал, пока наконец не опомнился: «Давай уйдем отсюда». Ряды любопытных тем временем пополнялись, между венграми и грузинами завязался оживленный разговор. Зизи только сейчас заметила пленных и сказала: «Это же венгры». «Где ты до сих пор была? — ответил я полушутя. — Мы с таким трудом установили их национальность!»

Мы дружно взялись за корзину с двух сторон и направились на улицу Платона. За два месяца Зизи заметно изменилась. Сначала я не понял, в чем причина метаморфозы, но по дороге заметил, что она сделала короткую стрижку и покрасила волосы в соломенный цвет, выщипала брови, оставив над глазами две тоненькие дужки, изогнутые полумесяцем. Вместе с тем она показалась мне побледневшей и похудевшей. Возможно, впрочем, впечатление это создавалось за счет свободного платья с высокими плечами и туфель на толстой деревянной подошве. Единственное, что сохранилось, — это резкий запах домашних кремов.

Увидев Зизи, я сразу, чутьем понял, что на экзаменах она провалилась…

Так мы шли, взявшись с обеих сторон за корзину, — ноша стала легче, и я шагал свободно. Разговаривая с Зизи, я заметил идущего навстречу школьного товарища, Дурмишхана Цилосани, обрадовался, уверенный, что он сейчас тоже меня узнает и мы поздороваемся. Но он прошел мимо, даже не взглянув, — не узнал или не захотел узнать? Хотя зачем ему избегать меня?

— Знаешь, как я по тебе соскучилась, — говорила Зизи. — И по другим, особенно по Анано.

— Я тоже скучал. Наверное, и Анано по тебе скучает.

— Как поживает отец, он вернулся невредимый?

— Невредимый! Ненавижу это слово.

— Эх! — вздохнула Зизи.

— Что такое? — спросил я.

— Ничего.

— Как так «ничего»? — будто не понял я.

— Не смогла я сдать… Провалилась.

— Но все же, что тебе сказали?

— Что мне могли сказать? Приходи, сказали, на будущий год… Я сама виновата. Разве так на экзамен приходят? Я толком не знала даже, что сдают.

— В деревню сообщила?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю, что делать. Если сообщу матери, она увезет меня отсюда, а если увезет, то как же я буду готовиться?

— Опять туда же сдавать хочешь?

— Конечно!

— Может, попробуешь в другое место?

— Если и десять лет понадобится, все равно туда сдам.

— А матери сказала, что зачислили?

— Я написала ей, что взяли вольнослушателем… Я здесь познакомилась с девочками и ребятами, они хорошие. Иногда на лекции буду ходить… Озо, нельзя мне в деревню, совсем от жизни отстану.

— Что тебе сказать? Пожалуй, и впрямь лучше, если ты останешься здесь.

— В конце концов, если станет трудно, начну работать! Пойду на завод, там мне хлебные карточки дадут и в городе пропишут. Как ты думаешь, а?

— Воля твоя, Зизи, я одного лишь хочу… Хочу, чтобы тебе хорошо было.

— Осенью откроется сезон, буду в театры ходить, все спектакли посмотрю… Был бы у меня опыт, сдала бы как пить дать. Станцевала и спела я лучше всех. Такого слуха и чувства ритма, как у меня, ни у кого там не было.

У подъезда, выкрашенного в красновато-коричневый цвет, она остановилась: «Я здесь живу», — и свободной рукой толкнула дверь. Дверь эта в глухой кирпичной стене была очень похожа на подъездную, вот я и подумал, что мы входим в здание. Но за распахнутой дверью я увидел чистый, ухоженный тбилисский дворик с балконами и галереями. Чтобы войти во двор, нужно было спуститься ступенек на пять-шесть вниз.

— Ну и жара, я задыхаюсь! — сказала Зизи и носовым платком вытерла пот со лба, потом почти шепотом предупредила: — Моя старуха со странностями, ничему не удивляйся.

Я взялся за корзину обеими руками, поднял ее и мигом перенес через двор. Был воскресный вечер, во дворе и на балконах были люди, и мое появление с корзиной должно было произвести фурор, так и случилось. Поднялся переполох: «Чья это корзина?» — но по лестнице быстро сошла Зизи, и все стало ясно. Она ввела меня на галерею.