Когда самовар поднимал в комнате невероятный свист, Ислантий накрывал его голову золотой камилавкой — заглушкой.

И в торжественной тишине Ислантий приступал к завтраку.

Опоражнивая чашку за чашкой, Ислантий глядел на север. Синеватые снега были спокойны и пустынны. Но если на горизонте показывалась черная точка, Ислантий начинал размышлять о том, кто едет, сколько сдаст пушнины и какими новостями богат.

Когда охотник подъезжал близко, Ислантий трижды топал ногой, и Саша просыпался и тоже смотрел в окно, а Лена готовила гостю чай.

Сегодня утром Ислантий, как обычно, посматривая в окно, пил чай. Заметив на горизонте точку, он не торопясь съел тарелку семги, чугунок картошки, половину зайца и куропатку. Когда он кончил завтрак, хозяева уже подъезжали к фактории. Заведующий освобождал от упряжи собак, а Лена повела женщину в комнаты.

Ислантий не успел ее разглядеть, выходя во двор покормить собак. Савонэ осмотрела комнату и села на пол у порога.

Двое суток Савонэ не выходила из комнаты и не разговаривала ни с кем. Ислантию, наконец, это надоело. На третий день он повел ее на склад.

Дымчатые шкуры голубых песцов, пушистые хвосты бурых лисиц висели посреди склада. Отсвечивали серебром меха зайцев и нерп.

— Много, — удивилась Савонэ.

— Это ли много! — сказал Ислантий и подвел ее к синей занавеси.

— Вот посмотри.

У Савонэ заблестели глаза. На стеллажах сверкали солнцем медные котелки, зеленые эмалированные кружки, сизым морозом отливающие винчестеры, темные пачки табака. Отрезы сукон — синих, алых и желтых, кипы добротных палаток, полозья для нарт, ящики мыла, белоснежных галет, сахара и плиточного чая.

А за стеклянными витринами переливались яркие шелковые ленты.

Савонэ смотрела счастливыми глазами на все эти сокровища и шептала:

— Какой ты богатый, русский поп!

— Ну вот и работа тебе. Стекло почисти, шкуры потряси.

Он подал ей тряпку и ведро. Она принесла снегу и стала протирать витрины. Ислантий, сидя за книгой сданной пушнины, искоса наблюдал за ней.

— Когда ты, поп, разбогател-то? Знаю — бедно жил.

— Ну вот еще, — сказал Ислантий, — это советской власти товар. Я только сторожу от худых людей.

— Правда. От хороших людей зачем сторожить!

Они продолжали работу, думая каждый о своем.

Потом приехали охотники, наполнили склад новостями.

— Что слышали ваши уши? — спрашивал Ислантий, замечая, как Савонэ спряталась за тюки пушнины в углу склада.

— Много новостей, хозяин. Товарищ Кузнецов где?

— Спит товарищ Кузнецов.

— Скажи ему: Халиманко за Камень побежал, батраки сказывали.

— Пусть бежит.

— Он Савонэ убил. Боится.

— Пусть боится. За Камнем тоже тунсоветы.

— Еще слух слышали. Выучей Семка батраку голову попортил.

— Веселое дело. Судье работа есть. Ну, выбирайте товар.

Охотники забрали муки, охотничьих припасов, по дюжине пачек нюхательного табаку и уехали.

Чудесная жизнь развернулась перед старой Савонэ.

В одну из длинных полярных ночей подъехали к фактории несколько няпоев — поездов оленьих упряжек. На нартах лежали бревна, кирпичи, железные трубы, доски.

Сто строителей сопровождали этот груз, весело ругая сорокаградусный мороз и тундру. Это не мешало им хвастаться, что они здесь построят тундровую столицу.

— Назло надменному соседу здесь будет город заложен, — продекламировал курносый парнишка.

— Здесь соседи хорошие, — сказала Савонэ, — раньше тунгусы были сердиты на наших пастухов, а теперь ничего. Тунгусы тоже олешек пасут.

— Я это Пушкина читаю, — сказал паренек.

— Пушкина? Может, и правда у него худые соседи были, — сказала Савонэ и пошла в склад перебирать товары. Она считала теперь это своей обязанностью. Во время работы ее не мучили воспоминания. К тому же она не осуждала Халиманко, потому что закон тундры древен и мудр. Если бы она не любила когда-то тунгуса, на нее б не упал уголь.

Кончив работу в складе, Савонэ обходила чумы строителей. Днем они взрывали аммоналом вечную мерзлоту, клали фундамент, а ночью ставили срубы. Тут были женщины: татарки, ненки, русские и даже одна калмычка, и, несмотря на то, что они были замужем за мужчинами чужой национальности, они от этого не были менее счастливы.

Савонэ приходила в домик фактории и спрашивала Ислантия:

— Скажи, поп, почему я худо жила?

— Так надо было царю и церкви. Однако клянусь, старуха, что ты скоро поймешь Советскую власть. Поняла меня?

— Нет, — чистосердечно признавалась Савонэ.

— Пойми главное, что Халиманко трусливый заяц, а остальное потом поймешь.

— Ладно, — сказала Савонэ.

Новый, пахнущий сосновым бором двухэтажный дом стоял в лесах. Поодаль подводили фундамент под баню. С фонарями «летучая мышь», не обращая внимания на мороз, плотники заканчивали установку стропил. В одной из начерно отделанных комнат спешили столяры. Никто не оставался бездеятельным. Даже ребятишки нашли работу. Они показывали Савонэ самые лучшие в мире щепки.

Савонэ запасала дрова, чувствуя себя ответственной за хозяйство фактории. Руки ее, не привыкшие к безделью, энергично наводили порядок на складе, и даже самовар Ислантия в ее руках закипал быстрее.

Время торопилось, как торопятся птицы, летящие на юг.

С наступлением полярной ночи красавец дом стоял под звездным небом. Над ним качался изменчивый, оранжево-алый полукруг северного сияния, постепенно удаляющегося в ночь, к Полярной звезде.

Савонэ стояла на крыльце фактории, с открытой головой, позабыв о морозе. И впервые в ее душе родилось что-то похожее на обиду. Она ведь могла жить так же хорошо, как товарищ Кузнецов и Лена, если б ее не отдали за Халиманко.

Ислантий колол дрова. Савонэ подошла к нему.

— Скажи, поп, чем тунгус хуже ненца?

— Ничем, старуха. Все это придумали урядники да попы. Иди чаю приготовь. Судья приедет сей день. Веселые дела пойдут.

Савонэ удивило, что в факторию приезжает много охотников. Они сдают по шкурке песца и ставят чумы в ожидании чего-то.

— Охотиться надо, — не вытерпела Савонэ.

— Судья приехал? — спрашивали те в свою очередь. — Выучея Семку судить будут. Милиция уже едет.

И верно, привез Семку Выучея милиционер — закутанный в собачий тулуп толстяк. Его упряжку вел Ваня Лаптандер — батрак Выучея с туго забинтованной головой. Искалеченный хозяином, он потерял дар речи.

У милиционера было обмороженное лицо и редкие рыжеватые усы. От толчков нарт он пыхтел и ругался, потому что у него болел живот. В пути для острастки он говорил ехавшему впереди ясовеем Семке Выучею:

— Правильно, хозяин, веди. Я, смотри, нюхом дорогу чувствую.

Подсудимый угрюмо смотрел на небо и говорил, что будет плохо, если начальник долго проболеет животом.

— Ну, знаешь, — говорил милиционер, — я не впервые в таких переплетах бываю. Иной раз такого гада везешь, что дух занимает. Меня трудно провести. На юридическом фронте я собаку съел.

— Собаку съел — чего хорошего. Ни мяса, ни жиру нет, — сказал подсудимый, и они поехали дальше.

Ваня Лаптандер пытался говорить жестами, но у него ничего не получалось, и он, сжав кулак, погрозил в спину хозяина.

— Факт, — сказал милиционер, — мы отобьем у него охоту драться. Много еще ехать?

Батрак отрицательно покачал головой и ткнул хореем на север. Милиционер долго смотрел в указанном направлении, но ничего не видел. Глаза его заслезились, а он все смотрел, пока ему не показалось, что вдали действительно мерцают алые и голубые огни. Олени, раздувая ноздри и сильно выкидывая ноги в стороны, мчались еще час-два и наконец остановились у фактории, полной народа.

Милиционер снял тулуп и повел подсудимого. Семка Выучей, держа в руках мешок с мясом, хлебом, сахаром и табаком, оглядел камеру, удовлетворенно послушал, как мучается с плохим замком, запирая его, милиционер.