Станислав РОМАНОВСКИЙ

Муза

Щука с серебряными рогами

Льняная бабочка

Вятская история

Школа

Ледяной Лебедь

Ясный месяц

notes

1

2

3

Станислав РОМАНОВСКИЙ

ВЯТСКОЕ КРУЖЕВО

Повесть

Муза

Летом из-за возвратных холодов вода в Вятке была ледяная. В этой-то воде (кому-то надо открывать сезон!) первыми искупались трое ребят из деревни Кукушка. Десятилетние Сережа Рощин и Петр Паратиков поплыли к острову, где доцветала черемуха, да скоро вернулись. А брат Петра, шестилетний Константин, поплавал не дольше минуты — руками по дну.

Не успели дети опомниться после купания и развести костер, как у Сережи вздулась щека, у Петра заболели зубы, а Константин принялся чихать и не мог остановиться.

Ребята перепугались и с повинной прибежали домой.

Когда дедушка увидел Сережу с раздутой щекой, он крякнул и сказал:

— Я так и знал.

Напоил внука чаем с малиновым вареньем, послал на полати под свою шубу — выгонять простуду — и предупредил:

— Лежи и не показывайся. У меня нынче люди будут квартиру смотреть. Понравятся — пущу квартирантов.

— А кто они — люди-то? — спросил Сережа.

— Как бы это сказать? — развел руками дедушка. — Народ! Одним словом, женщины.

Лежа на полатях, Сережа стал ждать квартирантов и думать о том, какие они и какое разнообразие внесут теперь в его деревенскую жизнь.

А поселить их есть где. Дедушкин дом был большой и состоял из передней избы, задней избы, сеней между ними, и все это под одной крышей. В передней — парадной — избе, что выходила окнами на юг, на солнышко, когда-то жили Сережины родители, пока не уехали в отпуск. Сережа ждал их зиму и лето. Осенью дедушка открылся ему, что они погибли в авиационной катастрофе и никогда больше не приедут. Сережа до конца в это не поверил, поплакал и спросил:

— Дедушка, почему же ты мне сразу не сказал?

— Ты тогда маленький был… Я боялся, что ты не вынесешь этого известия. Сейчас ты вырос, окреп. Вон плечи-то какие! Вот я и решился сказать тебе сущую правду. До каких пор, думаю, тянуть?

И спросил дедушка виноватым голосом:

— Можно, я в переднюю избу квартирантов пущу?

— Погоди пока.

— Погожу.

Дедушка погодил и через год стал за дорогую плату сдавать квартирантам переднюю избу, которая до этого стояла в неприкосновенности, ожидая хозяев.

Квартиранты были люди разные, совсем не похожие на местных, и сейчас с любопытством и радостным смятением Сережа ждал, какие они будут на этот раз.

И трогал распухшую щеку: думает она опадать или нет? Такое событие, а тут лежи на полатях и ни гу-гу. Щека достигла наибольшей толщины, когда нагрянули посетительницы и наполнили заднюю — северную — избу нездешними голосами. Не на иностранном ли языке они объясняются?

— …Ягод у нас — земля в красном сарафане! — доносился снизу распорядительный голос дедушки. — Грибочки берем с выбором, какие нам понравятся.

Кому все это адресуется, Сережа не видел. Он лежал на полатях, под самым потолком, и, не дыша, слушал, как дедушка рядится — обговаривает условия квартирования:

— …Молоко наше. Только что из-под коровы. Картошка наша: молоденькая, с росой и землей. Мясо? Курочку можете зарезать, какая поглянется.

— У нас рука не поднимется, — раздался снизу акающий женский голос.

— А кушать — поднимется? — как послышалось вдруг Сереже, грубовато спросил дедушка.

Мальчик подполз к краю полатей, где с зимы горушкой были сложены валенки, пахнущие овечьей шерстью и дратвой, и заглянул вниз. От его нечаянного прикосновения валенки покачнулись и готовы были упасть на головы беседующих, но мальчик вовремя удержал горушку и, замирая от страха, опять посмотрел вниз.

Сперва он увидел девочку.

Крупная, несколько полноватая, она сидела за столом, покрытым скатертью по такому случаю, и маленькими светлыми глазами рассматривала сучки на потолке. Русые волосы ее, перехваченные обручем-диадемой, спускались на плечи — на короткие рукавчики бело-розового платья. Движением головы девочка то и дело отгоняла мух, сохраняя на лице взрослое выражение, приличествующее серьезности момента. Сережа сразу определил, что она вряд ли намного старше его, а скорее всего они одногодки. Вот было бы хорошо сидеть за одной партой с такой красивой девочкой!..

По другую сторону стола сидела молодая рыжая женщина и говорила дедушке:

— Если мы привезем пианино, вы не будете против?

Дедушка, что устроился бочком на порожке, как он бывало сиживал в колхозной конторе, отозвался:

— Привозите. Послушаем.

Была в его словах скрытая улыбка: зачем, мол, везти такую тяжесть в эдакую даль?

И еще он сказал совсем буднично:

— Места хватит. В морозы мы теленка в избе держим. А он, чай, ведь не меньше пианина?

Сереже стало обидно за дедушку. Почему он сидит на порожке как неприкаянный? Сел бы по-людски вместе со всеми за стол!

— У меня дочка на пианино играет, — объяснила женщина. — Тренировать пальцы и слух надо постоянно-постоянно.

А голос девочки — очень звонкий и сильный, так что Сережа открыл рот от неожиданности, а потом закрыл, — объявил с радостью:

— Я гаммы учусь играть!

Дедушка спросил:

— И поёшь, поди?

Девочка помотала головой и вздохнула:

— Я несерьезно пою.

— Почему же ты так? — упрекнул дедушка. — Раз взялась, так старайся. Между прочим, отец Федора Ивановича Шаляпина — нашенский мужик.

Девочка сообщила ликующим голосом:

— У нас бабушка пела арию Орлеанской девственницы и даже брала верхнее «ля»!

Как раз в это время Сережа высунулся из-за валенок, чтобы лучше разглядеть счастливицу, и девочка увидела его и замерла. Застигнутый врасплох ее взглядом, мальчик не решался спрятаться, с лютой грустью думал о том, что она видит его раздутую щеку, и Сережино лицо покрывалось пятнами.

И глаза его умоляюще сказали глазам девочки:

— Не говорите, что меня увидели такого. Пожалуйста!

— Почему? — спросили девочкины глаза.

— Неловко…

— Почему все-таки? — не поняли девочкины глаза. — Потом скажете?

— Потом, — ответили глаза мальчика, и он спрятался за валенки и отполз в глубину полатей, наказав себе, пока не пройдет опухоль, не высовываться ни при каких обстоятельствах. Лицо его горело, и он плохо разбирал слова, что роились внизу и набегали одно на другое.

— …У меня только достойные люди жили, — загадочно говорил дедушка. — Жил у меня сторож с мясокомбината Варахий Яковлевич Фоминых. Мясо в рот не брал! Все больше картошечку, грибки, ягодки. Я говорю: «А курочку-то? Это не мясо, а одним словом— нежность». Он, бывало, сморщится и скажет так культурно: «По прейскуранту домашняя птица — натуральное мясо». Я говорю: «А что, если я вам дикую принесу: глухаря завалю или уточку подстрелю на озере?» Он бывало сморщится-скорчится и переживательно так скажет: «По прейскуранту и дикая птица — натуральное мясо». Исключительно культурный человек!

Разговор становился все загадочнее и тише, как бывает у взрослых, когда они от окольных слов договариваются о деньгах. Теперь нельзя было разобрать ни единого слова.

Наконец гости ушли, и внизу все стихло. Сережа решился выглянуть из-за горушки, сразу же натолкнулся на чей-то немигающий взгляд, хотел спрятаться, да раздумал. С посудника на него в упор смотрела гипсовая кошка-копилка. Глаза ее с подведенными, как у модницы, ресницами были желтыми и глуповатыми. В эту копилку вот уже года три Сережа складывал монеты, и сколько их там набралось, и сколько на них всего купить можно?