Дедушка с утра сел шить шапку и с поучением говорил:

— Готовь телегу зимой, а сани летом. Вот я и готовлю. А то старая-то шапка ни на что не походит.

Дело у него не очень ладилось, и дедушка стал ворчать:

— Пока вёдро — сено надо косить, а не с шапкой забавляться. Добрые-то люди так и делают.

Вошла Лидия Александровна, осунувшаяся за эти дни, и о чем-то попросила дедушку. Он тут же позвал внука и спросил:

— Сергей, у тебя нынче никаких срочных делов нету?

— Нет пока.

— Тут вот какое дело, сынок. Они пожелали в лес по ягодку, а одним боязно. Ты бы не пошел провожатым?

— Можно.

И дедушка громко шепнул Лидии Александровне, чтобы услышал и Сережа:

— Он такие места знает. Орел-парень!

Женщина улыбнулась Сереже, а он ответно улыбнулся ей, и она сказала:

— Я догадываюсь.

Она ушла собираться, а дедушка отдавал наказ внуку:

— Ты уж, сынок, расстарайся, а то к ним Вера Кислицина подбирается — сторожиха-то ваша. Я ей в глаза сказал: «Вера Ильинична, ты к ним не крадись! Ты сперва к себе квартирантов пусти, а потом уж их и обхаживай». Ты, Сергей, до упаду их не води, а так, чтобы прошлись. Лесом подышали.

В дорогу взяли берестяные туеса. Мать и дочь надели нарядные косынки, и мальчик повел было их в лес, но дедушка из окна ревниво окликнул его:

— Иди-ка сюда!

— Зачем?

— Сереженька-батюшко! Вдень-ка мне нитку в иголку. А то я два ушка вижу.

Сережа подержал во рту конец нитки, заострил его, вдел в широкое, как оконце, игольное ушко, подал в избу дедушке и спросил:

— Может, еще чего сделать?

Дедушка нагнулся к нему и зашептал:

— Долго-то не ходи, не оставляй меня одного-оо…

Такая резкая сокрытая боль почудилась мальчику в словах старика, что он испугался. А дедушка уже примерял шапку и кряхтел от неудовольствия: великовата! Украдкой оглядываясь на него, на дом свой, мальчик через огород повел спутниц к лесу.

Они шли по заброшенному тракту. Вдоль него росли екатерининские березы, и было им лет по двести, а то и больше. Березы уходили под облака. Некоторые были раскидисты, и под тенью иного дерева могло укрыться стадо коров. Ближе к земле кора на березах была совсем черной, спекшейся от времени, как шлак. Многие деревья по старости были дуплистыми, и все заветные дупла Сережа знал наперечет. А одна стояла совсем полая, и в полости ее могли спрятаться несколько человек. Внизу от нее остался остов из черной коры. Зато наверху береза была снежно-белая. Там, у самого неба, она по-молодому убралась зеленью, и, лоснясь и переливаясь, плакучие ветви ее расточали запах свежего, юного листа!..

Все трое уже прошли ее, но Муза, вспомнив что-то, вернулась, поцеловала черную кору березы, бегом догнала спутников и сказала:

— Она долго будет жить.

После поцелуя девочки Сережа с тихим изумлением засмотрелся на полую березу — на давнюю знакомицу свою, порадовался молодой ее зелени и, словно кто-то небольно подтолкнул его в спину, подбежал к девочке и пожал ей руку.

Теперь они шли по сосновому бору, и смолистый, на ягодах, жар обдавал их и порождал жажду. Голова и кружилась, и яснела, и хотелось без отдыха идти по этому светлому бору, где поверху катится шум, осиянный солнцем. Бор этот возрос на песках, под которыми пряталась каменистая подстилка, а по ней точилась живая вода, оттого соснам жилось здесь вольготно, и иные из них вздымались на такую высоту, куда ни один самый отчаянный мальчишка из деревни Кукушки не пытался подняться. Про этот бор знал Петр Первый и велел отсюда, с Вятки, корабельные сосны брать на строительство российского флота, да так, чтобы не подорвать здоровье заповедного бора. И сейчас деревья на береженых холмах были могучими, как на подбор, и смело шли в небо в медовых натеках смолы. Редкие пчелы и шмели, принимая смолу за мед, садились на золотые наплывы и затихали, пока не убеждались, что это мед, да не тот.

От жары млели деревья и птицы и, задремывая, говорили во сне вполкрика, вполголоса. Под гул, сонный и тягучий, захотелось лечь среди самоварных шишек на теплую хвою и, слыша, как дышит земля, уснуть.

Муза стала отставать и, позевывая, жаловаться:

— Я пить хочу-уу!.. Нет, я действительно очень хочу пить…

— Неужели нельзя было взять хотя бы бутылку воды? — вопрошала Лидия Александровна и с упреком поглядывала на Сережу. — Или молока…

Он вывел мать и дочь на поляну, полого идущую к югу, рукой обвел ее и сказал великодушно:

— Отдаю все ягоды на корню!

Поляна была как поляна, в невысокой травинушке. А если чуть-чуть прищурить глаза, то она была красна от ягод, словно мальчик только что высыпал их из рукава. Если верить дедушке, лесные звери обходят эти береженые поляны стороной, птицы облетают их или кормятся с выбором, чтобы всем хватило досыта.

— Ой! — воскликнула Лидия Александровна. — Ой! Неужели может быть столько ягод? Муза, ты видишь?

А девочка уже собирала землянику, больше в рот, чем в туесок, и Лидия Александровна допытывалась:

— Значит, ты их все-таки видишь, доченька?

Муза ответила с полным ртом:

— Я их вижу по очертаниям.

— А по цвету? — спрашивала Лидия Александровна.

— Мама, не мешай!

— Разве я мешаю?..

— Мама, если тебя это о-оочень интересует, ты мешаешь.

Сережа первый набрал туесок с верхом, никому не сказал об этом, отошел на край поляны и на песке увидел глубокий след, точь-в-точь человеческий, если бы не когти. Медведь! Мальчик прошелся вдоль песчаной гривы по следу и определил: мишка грелся на солнышке, на сухом песке, услышал голоса людей и только что удалился в чащу. Большой мишка — вон лапищи-то какие! Сережа собрался показать след квартирантам. Пусть посмотрят, поволнуются, потом будет о чем поговорить. А если испугаются? Правда, нынешний медведь людей боится, да кто знает, чего у него на уме? Он зарока не давал человека не трогать. Нет уж, лучше промолчать да и самому уходить отсюда.

Между тем Лидия Александровна и Муза с верхом набрали туеса и нехотя — без былой радости — собирали ягоды в рот. А поляна по-прежнему была в красном сарафане.

— Домой пора, — напомнил Сережа. — Вон солнышко-то где.

— Когда это оно успело? — удивилась Лидия Александровна. — Мне кажется, оно совсем в другой стороне!

— И мне, — с шутливым испугом поддакнула Муза. — Сергей, вы отвечаете за солнце. Почему оно там оказалось?

— Оно на своем месте, — рассмеялся Сережа и повел спутниц другой дорогой.

Сомлевшие, с разгоряченными лицами, трое медленно пробирались по лесу, и Лидия Александровна говорила:

— Воздух какой, господи!.. Жить около такого леса и не побывать в нем… А это все он, все он…

Она остановилась, дождалась, когда Сережа поравняется с ней, и ладонью погладила его по голове. Это внезапное материнское прикосновение ошеломило мальчика, и он замер. А пальцы женщины все перебирали его волосы, и он слышал твердое, как камушек, обручальное кольцо на одном из них. Гладила ли так его мама? Наверное. Правда, он не помнил или не собирался помнить, когда. Что было, то прошло… Он хотел уклониться от ласк женщины, но разомлевший от жары, от великого счастья быть около людей, от того, что его ласкают и любят хоть ненадолго, от того, что впереди целая жизнь и в ней много светлыни, от всего этого Сережа дал гладить себя вволю и даже помогал ладони Лидии Александровны — с наслаждением ворочал головой.

Но когда женщина дотронулась до щеки, до шеи, где бились жилки, нерезко, чтобы не обидеть Лидию Александровну, Сережа снял ее руку с себя и объявил со спокойной радостью:

— Сейчас озеро будет.

Перехватил растерянный взгляд Музы, убежал вперед и крикнул издалека:

— Вон оно!

Деревья, хвойные и лиственные, встали плотнее, оплели небо; запахло смородиной, и стало слышно, как в лесных потемках пробирается ручей — то ли впадает в озеро, то ли выпадает из него.