— А какая разница? — улыбнулся я.

— Потом оценишь, друг Сева. — Он положил ладонь на мое плечо и добавил совсем уже серьезно: — Я ведь, дело прошлое, на полметра тебя длиннее, раз — и там. Кстати, там и теплей, так что жертвы никакой нет.

Живые черные глаза его искрились. Я заглянул в них, и вновь — в который раз уже в моей жизни — свершилось чудо контакта, самое короткое замыкание душ. Юра словно взял меня под свое покровительство, потому что во мне сидело мое «умри», и в эту секунду он увидел его. За эту огромную, емкостью в год или кубический километр, секунду я узнал о нем, а он обо мне больше, чем иные друзья детства, не терявшие связи всю жизнь.

Он молчал, и я был признателен ему за это. Мы распахнули иллюминатор над диванам, впустили солнце и морской ветерок в каюту.

Ночью, с ноля часов, мы с Юрой вышли на смену. Поспать успели часа два, только разомлели, и сейчас под холодной белой луной, ежились в своих проолифенках. Селедочный запах поутих, забился в норы между штабелями бочек, покорился царственному аромату ночного моря. Нежная сила его исполинского дыхания веяла под звездами над миром, даря бодрость и ощущение превосходства над спящими. Под бортом «Весны» сонным китенком терся о кранцы небольшой рефрижератор. На носовом трюме плавбазы застучали, как трактор, паровые лебедки. Пробираясь узким коридором между бочками и солью, мы пошли туда. Нас встретил бригадир, коренастый, ладный, лет около сорока, в коричневом рыбацком свитере, шапке и сапогах.

— Парни, на первый трюм идите, на тот борт, — кивнул в сторону рефрижератора, задумался, оглядывая нас. — Сейчас я перчатки вам принесу, ждите у трапа.

Лебедчик застропил на гак сетку из стальных тросов, и лебедки, тарахтя, смайнали ее в черное жерло трюма. Мы заглянули через высокий комингс внутрь и увидели глубоко внизу тусклый свет и двух человечков, оттаскивающих тяжелую сетку в сторону с просвета. Затем они стали накатывать на нее бочки. В это время к нам подошел бригадир и протянул каждому по паре полотняных рабочих рукавиц.

— Как вас звать, парни? Меня — Валентин.

Познакомились.

— На базах работали?

— В палубной команде, — сказал Юрий.

— Где?

— На «Карле Марксе».

— Нормально. — Голос у бригадира спокойный, уверенный.

— Первый раз на рыбе, — сказал я, не дожидаясь вопроса.

— А на берегу где работал?

— На кране.

С равным правом я мог бы сказать, что работал мотористом, слесарем, корреспондентом газеты, грузчиком, даже тренером по стрельбе, и все это было бы правдой. Но еще в Москальво я решил, что назовусь крановщиком — по последней записи в трудовой… Жизнь иногда по-божески мудро подсказывает верное решение, и потом только диву даешься, сколь счастливой оказалась эта случайность.

Черный квадрат звездного неба, перекрещенный стальной дубиной грузовой стрелы, — вот все, что мы видели до самого рассвета из глубины трюма рефрижератора. Где-то очень далеко, словно за горами, строчил пулемет паровых лебедок, а прямо над нашими головами вторили ему мягким рокотом и низким гудением электролебедки «жирафа». В трюме горели подслеповатые лампочки, зарешеченные ребристым дюралем. Дневная смена поработала здесь до нас: дно трюма едва просматривалось сквозь два этажа («шара» — говорят рыбаки) осклизлых и вонючих бочек. Шар накрывался досками, так называемой сепарацией, над ним вырастал другой, третий шар, и так — до победы. Нас было четверо в трюме. К нам спускалась стальная авоська с дюжиной, а иногда и больше бочек. Один из нас сбрасывал с гака стропы и кричал: «Вира!» Лебедки наперебой принимались гудеть и тарахтеть. А мы раскатывали бочки по углам. В сетке они стоят «на стакан». Ты валишь бочку «на пук», то есть набок, и катишь до места, где снова ставишь ее стоймя. Причем ставить нужно плотно, одна к одной, без сноровки — это не простое дело. То у тебя остается просвет, то — наоборот — навал, бочка стала с креном. И вот ты ворочаешь ее, как косолапый: все же сто сорок килограммов. А в это время тебе уже наступают на пятки — шевелись! Пока раскатывали, в трюм смайналась вторая строп-сетка с новой дюжиной бочек. Освобождаешь гак и цепляешь на него за одно ухо — оно называется «гаша» — первую авоську.

— Вира! — И она взлетает к звездам.

Снова валим, катаем и ставим «на стакан» сельдь тихоокеанскую жирную. Так гласит трафарет на донышке каждой бочки.

— Севка, гляди! — Юра, оказавшись рядом, кричит мне прямо в ухо.

Я уже свалил свою бочку, но останавливаюсь и смотрю. Юра быстрым, почти неуловимым движением раскручивает бочку, и она волчком вылетает за сетку, ложится набок и послушно катится по доскам прямо в нужном направлении.

— Ишь! — угрюмо восхищаюсь я и собираюсь катить свою поваленную бочку.

— Посмотри! — снова останавливает он. И уже медленно показывает: чуть наклоняет бочку на себя и так, на ребре, выкатывает за пределы сетки, потом быстро раскручивает и, наклоняя сильнее, запускает ее на орбиту. Я почти с восторгом смотрю, как она подкатывается точно к месту, к краю нашего нового шара, и теперь остается только пройти за ней эти десять-пятнадцать метров по скользкой от тузлука сепарации, чтобы поставить ее там «на стакан». А когда катишь сам, то без конца скользишь и спотыкаешься.

«Век живи…» — говорю я себе и вспоминаю, как учился когда-то брать мешок с мукой на живот, а не на спину. Казалось невыносимо тяжело и неудобно. Потом дошло, что на большое расстояние — да, лучше на спине, а там, из вагона на автопогрузчик — три или четыре шага — нужно именно так и только так, если хочешь отработать смену и остаться человеком.

Хватаю бочку, как быка за рога, — кррруть. Она выскальзывает из мокрых рукавиц, делает короткий тур вальса на ребре и снова становится на проклятый «стакан». При этом наваливается на другую бочку, за которую только было взялся один из парней.

— Ты чё, мать твою так?! — орет он. — Глумишься?

Он трясет кистью и дует на нее, а рукавица его торчит, зажатая между бочек. Я ее вытаскиваю и извиняюсь:

— Да нет же, я ж нечаянно.

— За нечайно бьют отчайно! Ясно?

— Да он же не нарочно. — Юра подошел, взял его за руку. — Лапа цела? Ну, дело прошлое, такой лапой, чадо, ты еще не одну невесту приголубишь.

Я откатываю на ребре другую бочку и экспериментирую уже за пределами сетки. Ничего, получается. Катится, как колобок. Догоняю ее, разворачиваю, примеряюсь, обхватываю с торца — хлоп! — и она на месте, даже и подправлять не пришлось.

— Фи-и-ить! — соловьем-разбойником свистит нам сверху лебедчик. — Перекур!

— Коля, наверх пойдем? — впервые слышу я голос четвертого нашего товарища по трюму.

Это мужик лет сорока с черной густой бородой, слившейся с усами.

— Погоди, счас гляну, сколь время. — Коля стряхивает с рук на бочку рукавицы, сосредоточенно лезет под робу, недолго шарит где-то в недрах ее, достает часы.

— Четыре часа. Ровно, — сообщает нам и снова деловито прячет свой хронометр.

— Самое то, — удовлетворенно бросает бородатый и идет в угол трюма.

Там лежит разбитая бочка: с нее соскочил обруч, и во время приземления она рассыпалась, а мы оттащили ее с просвета, чтоб не мешала. Бородач кладет на выбитое донышко с десяток крупных селедин и так, держа этот поднос в одной руке, поднимается по скоб-трапу на палубу.

Ух ты! Наверху, оказывается, совсем другая погода — дует свежий бриз, гонит по лунному лику темные клочья облаков. Над высоким и черным сейчас бортом «Весны» — мы опустились, а он поднялся за четыре часа перегруза — уже горит Венера, скоро рассвет. После застойного трюмного запаха нюх у нас обострился, и мы наслаждаемся ароматам незримых и теплых морских глубин — живых моллюсков, водорослей, рыб, медуз. Живое море пахнет совсем не так, как у берега, где-нибудь возле рыбозавода. Здесь оно даже не пахнет, а благоухает самой жизнью.

Я стою у люка, нос по ветру, и беззвучно, полушепотом напеваю.

— Ты чего? Пошли! — окликает Юра.

Бородач с Колей уже открыли какую-то дверь, и видно, как шагают по ярко освещенному внутреннему коридору рефрижератора.