Несколько мгновений дед молчит, испытующе смотрит. Севка любит слушать. А дед любит рассказывать.

— Потом, — он делает короткую паузу и длинно выдыхает, — Го-омельска область, — двигая головой, точно подталкивает слово губами. — До тыща девьятсот двадцать… четвертаго году. Потом… — в подслеповатых зрачках, крепко увеличенных толстыми линзами, сквозит хитрая интригующая улыбка, — Смоле-е-енська область. До… двадцать шестого…

— А теперь? — не выдерживает Севка.

— Таперь — Брянська область! — радостно дернул головой дед.

— А как деревня называется?

— Дяревня? Сяло Дянисковичи, милай. Новозыбковського уезду. Таперь, по-новому — району. От так!

В котелке запрыгало-забурлило. Севка схватил брезентовые рукавицы, лежавшие на ящике в угольных закромах (дед выделил на хознужды), раскрутил проволоку, снял котелок.

— Ты корочку з хлеба одрежь, поклади на печку — чай заварим, — объяснял дед, не отрываясь от шитья.

Севка недоверчиво на него покосился, но дедово лицо таило в коричневых морщинках спокойную мудрость сфинкса, и седая щетина пробивала кожу, как трава асфальт.

Лечь дышала жаром, и корочка обуглилась в момент. Севка смахнул ее в котелок, вода сразу обрела подобающий чаю цвет. Дед не спеша закончил ремонт рукава, полушубок сложил на нары, любовно примял его. Севке не терпелось полить чаю, а дед, как нарочно, возился — развязывал мешок, потом мешочек… Севка поклялся себе на первой же остановке купить кофе, хлеба, конфет.

Чай вышел на славу, не чай — парной хлебный квас! Оценив дедову мудрость. Севка подобрел. Захотелось как-то отблагодарить его. И он спросил наугад:

— А как там у вас в Белоруссии до войны жилось? Помнишь, дед? Расскажи, а?

И угодил в точку. У деда медленно сползло с лица довольство. Он коротко прихлебнул и отставил кружку, не допив. Снял очки, и забыл положить в карман, опустил на колени.

— Действительну отслужив у тридцатом, — начал таким тоном, что в вагоне вмиг стало пусто, гулко и холодно, — захотев крестьянствовать… Ожанился, хату купив… Хозяйство тольки подняв, а тут тайе — тридцать третий, тридцать четвертый год. Сама голодовка! — Дед прискорбно тряхнул головой, да так и остался, уперев взгляд в «палубу». Задумался, медленно почесал затылок и продолжал: — Сяло в нас дворов с восямсот… Я извозничав… У колхоз не йшов…

Вагон неожиданно резко тряхнуло: подъезжали к Хабаровску, и поезд начал тормозить.

В низкое небо упирались столбы пара и струнки дыма, расползаясь, расплющиваясь о него, как о потолок. Все было серо вокруг, точно в рассвет, а не в полдень: пепельный воздух, закопченные пакгаузы и депо сортировочной, сотни серых, хоть и разноцветных вагонов, станционный снег, похожий на золу. Казалось, солнце вообще ушло из этого мира.

Дед, крякнув, вскочил с лавки, засуетился;

— Покуда стали, суп сготовить надо. Давай, милай, бяри ножа, картошку лупить будем.

Но Севка уже втискивался в фуфайку:

— Сбегаю, дед, посмотрю — может, буфет рядом. Молочка, курева…

Дед невнятно буркнул, затрудняясь решить, что лучше — молоко или Севкина помощь.

А Севка прыгнул на черный смерзшийся снег, застыл на мгновение, втянул, раздув ноздри, полную грудь острого вкусного воздуха и улыбнулся.

Впереди прорезалась закопченная вывеска «Буфет». Севка встряхнулся и перешел на рысь…

Дед начистил миску картошки, получилось с горой, и осторожно высыпал ее в кастрюлю на печке. В холодном углу, за бочкой с водой, у деда был склад, о котором не знал пока и Севка. Что-то большое и тяжелое было упрятано в грязный джутовый мешок, затянутый большущим узлом. Дед извлек оттуда мешок, развязал на скамье и, не то щурясь, не то ухмыляясь, принялся копаться в недрах его. Он доставал то голову палтуса, то хвост камбалы, то полураздавленную мороженую селедку, подносил к форточке, нюхал.

Едва дед успел привязать кастрюлю к трубе, как тепловоз рванул. Из-под крышки выплеснулась вода, зашипела на печке, превратилась в облако. Состав не набрал еще полной скорости, но оркестр колес и стыков уже повел свою мелодию. Запыхавшийся, взъерошенный Севка догнал вагон и вспрыгнул на подножку. Из-за пазухи у него торчала буханка хлеба.

— Что-то, дед, ты вкусное смастерил! — он повел носом. — Уха?

— Уха з пятуха! — дед хитро ухмыльнулся и, глядя поверх очков, подступился к кастрюле, осторожно снял крышку и спокойно держал ее сучками-пальцами, не боясь ожечься. Севка разделся, сел на нары, ногами на скамью, и теперь разбирал покупки. Дед достал мешок из закромов и возился внизу, явно борясь с любопытством. Но уже на третьем свертке не выдержал, вроде ненароком взглянул в Севкину сторону и, узрев колбасу, бросил мешок, выпрямился.

— На шо от деньги вытрачаешь? Суп в нас есть. Хлеба узяв у бухвети — и бягом у вагон. То ж мало не отстав… А деньги у дороге — эгей, милай, берегти надо!

Уха подоспела. Севка достал миски, ложки; Внезапно состав резко тормознул. Деда бросило на Севку, оба прилипли к нарам. На печке свирепо зашипело. Ящики верхнего яруса в «корме» вагона с такой силой ударили в крепление, что верхняя доска оторвалась с одного конца и закачалась под потолком, хищно поблескивая торчащими зубами гвоздей.

— Скорей, Сева, скорей бяри топора, — тревожно зачастил дед, — лази уверх, я внизу буду дяржать, прибьем доску. Щас, видать, на «горку» повязуть.

Дед едва доставал снизу, и Севка сам держал доску и колотил обухом по гвоздям и неумелым пальцам. Спустился мокрый и красный, но довольный собой.

Поезд дернулся и остановился. В форточку видно было десятка два путей, сходящихся и расходящихся, словно играючись.

Дед размешивал ложкой уху и приговаривал:

— Таперь скорей, скорей поядать надо, а то на «горке» — о-ёй, милай…

— Да что за «горка», дед, что ты на нее молишься? — спросил Севка, хотя и знал, что это наклонные пути для рассортировки составов.

Дед наливал в миску уху, но даже среди этого важного занятия на секунду остановился, чтобы взглянуть на дикаря, не ведающего о «горке».

— Эгей, милай! Ты «горку» не знаешь? — дед улыбался. — Тады, считай, табе повезло.

Севка приготовился слушать и потянулся за беломориной в накладной карман модных брюк, изрядно уже за двое суток потерпевших. В этот момент мягкий, но сильный толчок обил с ног обоих.

— Дяржи! — рявкнул дед и ткнул пальцем в миску на скамье. — Дожидаешь грецкия пасхи!

Севка подхватил наполовину расплескавшуюся миску и улыбнулся: он не переставал удивляться чудному дедову говору.

Вагон катился под уклон, медленно набирая скорость.

— Давай скорей поядать, а то он щас как шарапне! — Дед примостился на скамье, расставил для упора ноги, держа миску на весу и вовсю работая ложкой.

С ухой расправились вовремя: «шарапнуло» так, что снова затрещали доски крепления. Потом удары спереди и сзади следовали один за другим. «Горка» и в самом деле смахивала на бомбардировку: Севка видел в кино, как бомбили станцию, и вагоны подпрыгивали, разъезжались, валились набок. Сейчас было не до чаю. Но колбасу, сыр и конфеты «Радий» можно было есть. От сыра дед наотрез отказался. Физиономия его при этом отражала не то застенчивость, не то насмешку. Так крестьянин откажется от рябчика, не зная, каким манером его взять.

Севка заставил его взять конфету, и дед, откусив половину, вторую завернул в бумажку и спрятал в заеложенный нагрудный карман.

Часа два шла сортировка на «горке». Дед с Севкой, сидя на скамье, упирались в нары всеми четырьмя конечностями. А когда все стихло, вылезли, как из окопа, осмотреться. В новом составе появился еще один такой же, как у них, зеленый ледник с проводниками.

Он был вагонов на десять впереди, и сейчас Севка с дедом не рискнули идти знакомиться. В голове состава красовался новенький синий тепловоз.

Хабаровска они так и не увидели. Новый тепловоз так дернул с места, что доска, теперь с «носа» вагона, отскочила, а ящики с консервами грохнулись на нары, едва не на толовы Севки и деда.