На сердце было тяжело…

Через год Вика окончила гимназию и уехала в Спасск, ее отца перевели в Николаевск-на-Амуре. Писать она перестала. Больше двух лет я ничего о ней не знал.

После производства в офицеры я получил назначение в Порт-Артур и выехал сразу же. Я решил вначале заехать в Николаевск, разыскать родителей Вики, а уж потом последовать к месту службы.

Безрадостна была эта встреча. Мать Вики, еще молодая женщина, с тонкой, девичьей талией, говорила о дочери много и как-то непонятно. Ипполит Фадеевич, отец Вики, был краток.

— Викторию осудили на три года в ссылку за революционную подпольную работу, — спокойно сказал он. Но я заметил, как дрогнуло смуглое мужественное лицо. — Извините, пожалуйста, я не поздравил вас с производством, — с неловкостью произнес Ипполит Фадеевич, усаживая меня в кресло. — В последнее время Вика работала учительницей в Спасске, — продолжал он, овладев лицом, — и там распространяла литературу… выступала на митингах…

Мне стало понятно, почему она вдруг перестала писать.

— Я верю, что Виктория делала это не по злому умыслу, а действовала, как подсказывало сердце…

Я не дал ему закончить.

— Скажите, куда сослали Вику? У меня отпуск, я хочу поехать к ней.

— Чтобы добраться туда, нужно десять недель, — горько усмехнулся Ипполит Фадеевич. — К тому же, — голос его сделался суше, — это может испортить вам и службу, и дальнейшую жизнь.

С тяжелым сердцем уезжал я из Николаевска. Пришлось ехать сразу же к месту службы. Вскоре в Порт-Артур приехал после отпуска и Костя Назимов. Мы служили в одном отряде, вместе посещали ресторан «Саратов» и офицерское собрание, ходили на балы и в гости. Воевали тоже вместе. На стоянках, во время крейсерств, в дозорах я носил в душе образ Вики. Когда окончился срок ее ссылки, я написал письмо Ипполиту Фадеевичу. Он ответил, что Вика домой не вернулась и даже неизвестно, где находится.

Я догадался, что она по-прежнему ведет где-нибудь революционную работу и живет, должно быть, под чужой фамилией.

«Скорый», «Грозовой» и «Сердитый» неделю простояли в бухте Новик, в карантине. В Золотом Роге находилось несколько старых миноносцев и ремонтировавшийся крейсер «Аскольд». Корабли, способные плавать, были надолго отправлены в море. Командующий Владивостокским отрядом контр-адмирал Иессен запретил увольнять матросов на берег. В городе и по всему Приморью введено было военное положение. В Приамурском военно-окружном суде на Посьетской шли процессы над участниками революционных выступлений. Судили артиллеристов Иннокентьевской батареи, нижних чинов Сибирского флотского экипажа и матросов судовых команд крейсеров «Жемчуг» и «Терек».

По городу разъезжали казачьи патрули. Из Владивостока было выведено много частей, охваченных революционным брожением. В особую экипажную роту перевели из состава команд военных судов, стоявших в порту, пятьсот матросов и держали под усиленным караулом.

А волнения не прекращались. Неспокойно было на транспортах, в порту, на миноносцах и в минном батальоне, расквартированном в бухте Диомид.

Сойдя в первый раз на берег, я зашел в офицерское собрание. В буфете за столиком сидели два капитана инженерных войск в несвежих мундирах. Они только что приехали из Свеаборга. Проштрафившиеся офицеры, подвыпив, разговорились и рассказали мне о восстании в Свеаборгской крепости. Больше всего меня удивило, что восстанием руководили двое офицеров: подпоручики крепостной артиллерии Коханский и Емельянов.

— Вся Россия бунтуется, господин лейтенант, — моргая красными от выпитого вина глазами, устало говорил тучный капитан с простреленным во время мятежа ухом. — Вот всю ее, матушку, поперек проехали — и везде волнения…

— В Питере у дворца началось, в Москве громом грянуло и пошло грохотать по всей России, — не отрывая от меня удивленного пьяного взгляда, подтвердил второй капитан, темнолицый, худой. — В Екатеринбурге, Омске, Иркутске, Чите — везде прошли бунты и волнения. Думали — здесь, на краю света, поспокойнее, — так нет, черт возьми! И здесь! Там у нас тише стало, а у вас не кончилось еще. Н-не-ет, — погрозил кому-то пальцем капитан, — еще будут дела…

«Скорому», «Грозовому» и «Сердитому» разрешили ошвартоваться к Угольной стенке на противоположной стороне бухты. Из Морского штаба поступило приказание грузиться углем и выходить на боевые эволюции в Амурский залив.

Команда «Скорого» вышла наверх по авралу, но грузить уголь отказалась.

— Воевали-воевали, а теперь на берег не пускают, — возмущался Чарошников, разводя руками. — Где же справедливость?

— На небе справедливость, — зло расхохотался стоявший рядом с ним черный, как угорь, минер Порфирий Ро́га. — У бога спроси. На земле ее нет.

Матросы, побросав мешки, собрались на юте и о чем-то оживленно разговаривали. Ко мне подошел Нашиванкин.

— Что же это получается, ваше благородие? — стараясь побороть волнение, негромко спросил он. — Три года матросы не ступали на российскую землю… Пустите кого-нибудь из матросов в увольнение.

— Сейчас я не могу ничего сделать, Дормидонт. Поступило распоряжение выйти в море на учения.

— Разве мы собираемся снова воевать? Или мало пролито крови?

— Флот должен быть готов к любым неожиданностям. Если бы команды наших судов были обучены как следует, японцы не побили бы нас, — возразил я.

— Поздно махать руками, — усмехнулся Нашиванкин. — Что случилось, того не изменишь. Потопленных кораблей не воротишь, мертвых — не воскресишь.

— Предохранить отечество от новых бед нелишне.

— Не это нужно отечеству…

Из раскрытого люка выбежал наверх вахтенный начальник, мичман Нирод. Нашиванкин замолчал, отошел в сторону.

— Я только что из машинного отделения, — торопливо проговорил Нирод. — Машинисты отказались выходить на погрузку. Это — бунт!

— Это еще не бунт, Евгений Викентьевич.

— Что же это? — Серо-голубые глаза графа смотрели не мигая, спокойно, но рука с тонкими, холеными пальцами, лежавшая на рукояти кортика, мелко и нервно дрожала.

— Протест, вылившийся в нарушение устава, — ответил я.

— Нужно изолировать зачинщиков, — предложил Нирод. — Посадить их в карцер.

— Обойдется без этого, Евгений Викентьевич. Крайние меры излишни.

Погрузку начали на другой день.

Черные как негры, согнувшись под тяжестью мешков, наполненных углем, медленно ступали по сходням матросы. С яростной торопливостью высыпали в трюм уголь и сходили с корабля обратно на угольную площадку. Плюясь густой черной слюной, ругались длинно и смачно. Вспоминали бога, царя и чертей. Тускло блестела на солнце, не убавляясь, громадная куча угля. Грузились сутки. Назимов, закончив погрузку, не стал нас ждать, и «Грозовой» вышел в море один.

На «Скором» перед выходом полопались водогрейные трубки котлов и сломалась питательная донка. Прекратилась подача пресной воды. Исправили повреждения лишь к вечеру. Когда выходили из Золотого Рога, было совсем темно. Маяк белел как свеча. Над погруженным в мрак заливом рдела кроваво-красная полоска.

Шли полным ходом. «Скорый» вибрировал, вздрагивал и странно гудел корпусом. Машины работали тяжело, издавая надрывный хриплый гул. В зеленой от фосфоресценции струе следом шел «Сердитый».

Перед рассветом пришли на рейд острова Рейнеке. На воде покачивались девять миноносцев. Из люков и дверей пробивались лезвия желтого света. Над рейдом стояла первобытная тишина. Остров Рейнеке фантастической огромной черепахой лежал на спине океана.

Утром начали эволюции. Отрабатывали строй кильватерной колонны. Миноносец «Статный» под брейд-вымпелом заведующего отрядом капитана второго ранга Балка шел головным. За ним, растянувшись на целую милю, дымя всеми трубами, шли «Смелый», «Скорый», «Сердитый», «Тревожный», «Усердный», «Грозовой», «Бравый» и «Бодрый». Миноносцы выскакивали в стороны, превращая строй в ломаную линию. Держать дистанцию между мателотами было еще труднее. На мачте «Статного» непрерывно трепыхались сигнальные флаги. «Грозовому» — взять правее, «Бравому» — сбавить обороты, «Скорому» — подтянуться», — распоряжался капитан второго ранга Балк, стоя на мостике «Статного». Лицо заведующего[1] отрядом виднелось мутным белесым пятном. Я не мог понять, сердится ли он или по привычке спокойно смотрит на флотский ералаш. Службу и море Балк любил как истинный моряк, знал тактику, кораблями управлял умело. Но миноносцы были разношерстные: невские, ижорские, порт-артурской и владивостокской сборки, участвовавшие в войне и стоявшие на приколе.