Тут, на какой–то невидимой черте, кончалось его понимание всего того, что происходило в стране, в его до боли любимой Испании, за счастливую судьбу которой каждодневно молил он бога. «Так пусть же рождается у Испании побольше сынов, озаренных гением таланта, — думал старик. — Может, они сумеют то, чего не судилось отцам?» Он еще ниже склонил голову над прерванной записью. Кем он станет, тот мальчик, крещенный сегодня? Полководцем и отважным воином, как его знатный предок, или он займется торговлей, ведь теперь идальго разрешается промышлять и торговать? Ничего не поделаешь, трудные времена наступили для всех. А может, он станет великим поэтом? Кем бы ни вырос он — пусть будет человеком.

Откуда было знать старому Саласару, что именно в тот день в Севилье родился человек, которому суждено будет стать гордостью «золотого века» испанского искусства. Всесильного искусства, освещенного пламенем любви к людям, способного будить в их сердцах высокие идеалы. Да, в тот последний год века родился у Испании великий художник, чье имя золотом впишут потомки в летописи мировой истории. Пока же все это было в будущем — в грядущем веке.

— Ты стал уже совсем большим, сын мой, — сказал отец Саласар восьмилетнему Диего, который по обычаю зашел к нему перед вечером в церковь. — Настало время, мальчик, показать тебе жизнь. Каждый человек должен, наконец, научиться видеть.

— Видеть? Что вы, падре! — тряхнул кольцами длинных смоляных кудрей Диего. — У меня хорошие глаза. Когда бабушка Каталина наносит узоры, я вожу ее угольком…

Падре не дал Диего закончить торопливый рассказ. Он взял мальчика за руку и вывел на середину церкви. Повинуясь его жесту, Диего поднял голову. Прямо перед ними во всю ширину стены висело полотно. Там, в вышине, Санта Мария шла по облакам, бережно неся на руках своего сына младенца Христа. Не в первый раз видел Диего это полотно, но в первый раз. слушая пояснения отца Саласара, он понял смысл происходящего. Живая женщина, женщина–мать была перед ним. Ему даже показалось, что она тихонько вздохнула, он стал пристальнее вглядываться в ее развевающееся покрывало и внезапно обмер: край его дрожал! Лучи света, падая с высоты, освещали лишь часть стены, и он живо представил себе, что еще минута — и женщина сделает шаг–второй вперед, выйдет из полутени за пределы картины. Она, вся залитая солнечным светом, пойдет навстречу людям, неся им на вытянутых руках своего ребенка.

Мать отдавала свое дитя людям в надежде, что его муки спасут их от бед и лишений. В ее взгляде были и любовь, и тоска, и мольба…

Диего повернулся к отцу Саласару.

— Кто рисовал это, падре?

— Это был великий мастер, мой мальчик. Случилось так, что искусство стало ему дороже всего на свете. Он не отказался от него даже за такую цену, как жизнь.

— И что же, он умер?

— Да, умер. Он написал вот это полотно в несколько дней. Она, — отец Саласар поднял на мадонну глаза, — пришла к нему вот такою. Во сне ли, наяву — никто этого не знает. А может, он ее сердцем увидел. Говорят, у художников есть такой дар. Увидел и воссоздал — для людей. А кто–то, гореть ему на вечном огне, донес в Santa casa[3]. Завистник, очевидно, а может быть, просто черная душа. Суд святой инквизиции заседал долго. Он предложил маэстро уничтожить картину самому. Признали, что не похожа его мадонна на божью матерь, словно кто–то из них мог сказать, какая она была на самом деле!

— Он отказался, да? — голос Диего дрожал. — Пусть бы исполнили приговор Санта Каса. Прошло бы время — написал другую, может, еще лучше прежней.

— Нет, мой сын. Человек не должен отказываться от своих дел, от творения рук своих. Что же он за человек тогда? Нет, — качал седою головою старик, — он сам умер, а ей завещал нести от его имени красоту.

— Как же ее не сожгли?

— Ее арестовали. Как человека. Потом бросили в тюрьму. Подвал монастыря признали для этого подходящим местом. Прошли годы, о картине забыли. А когда случайно нашли, то к тому времени все судьи давно умерли, уже почти никто не помнил, почему картина оказалась в темнице. Вытащили на свет божий полотно — и изумились. Все в один голос признали: такая красота! И повесили вот в нашем приходе. Не печалься о художнике, дитя, пока жива картина, мастер не умирает. В этом смысл жизни великих. До сегодня о ней знал только я, а теперь будешь знать ты. Это бессмертие художника и настоящего человека.

Старик вывел мальчика из храма. Они шли улицами города мимо хаотически разбросанных белых домиков с тенистыми зелеными патио, шли, и каждый думал о своем. Мальчик крепко держал за руку падре, словно искал опоры при вступлении в новый для него мир — прекрасный и непонятный.

Взору их открылась площадь Майор — центральная площадь города. Там в январе 1481 года состоялось первое в Испании аутодафе. Именно отсюда Начала свой поход на ересь беспощадная и жестокая инквизиция. Вооруженная широкой системой шпионажа, кодексами, она хотела искоренить на испанской земле сам дух всякого свободомыслия. Но, вопреки всему, он продолжал жить. С помощью инквизиции церковь превратилась в самое страшное оружие абсолютизма.

Много названий знала эта площадь в старину. Среди них «ступень в рай» и даже «врата любви». Здесь казнили еретиков, и названия эти звучали насмешкой. То, что происходило на площади Майор, было так далеко от любви.

Совсем еще недавно на этой площади аутодафе происходили каждый день. Отец Саласар хорошо помнил, как шли вереницею на казнь обреченные. У каждого во рту была «железная груша», дабы никто не мог произнести последнего слова. Впереди шествовали дети, наряженные ангелами, девушки в белом пели отправные молитвы. Важно выступало духовенство, монахи в белых и черных саванах с факелами, позади всей процессии шло войско.

Мальчик внимательно слушал своего учителя. Отец Саласар чувствовал: семена должны дать всходы — Диего будет ненавидеть насилие и произвол. Как знать, может, он станет хорошим художником, ведь как отлично рисует. Все свои тетради разрисовал. Может, в будущем создаст полотно, достойное вечности, на котором изобразит все, о чем сегодня слышал. Пусть знают потомки об ужасах прошлого и никогда не допустят подобного еще раз. Нужно только научить мальчика видеть жизнь, правильно видеть, а не в кривом зеркале.

Они шли дальше мимо причудливых домиков цирюльников, выкрашенных в зеленый или голубой цвет, с желтыми полосами. Из окон виднелись выставленные напоказ головы манекенов в париках, банки с пиявками и инструменты для различных операций. Веселый народ цирюльники! Не только исправно бреют, но и дергают зубы, ставят пиявки, пускают кровь. Мальчик и старик стали свидетелями интересной сцены: ловкий мастер, бросив гитару, быстро обслуживал своего клиента, запихнув ему за щеку большой орех, чтобы было удобнее брить. Между делом он рассказывал о последних городских новостях. Еще бы! Цирюльник должен знать все. К нему ведь в мастерскую ходят как в клуб.

Мальчик жадно всматривался в открывшийся ему внезапно мир. Вот кузнец в ожидании работы чистит у дверей кузницы инструмент. Толпа полуголых мальчишек играет посреди улицы в бой быков. Вот прошел, звеня ключами, ночной сторож — серено, который может помочь каждому открыть его дом, скажет время, подсобит в работе. Проехал на ослике щеголь, насвистывая сарсуэлу[4]. На седоке куртка, вышитая пестрыми арабесками, синие в обтяжку штаны с множеством металлических пуговиц по бокам шва, высокие, до колен, кожаные штиблеты, прошитые шелковыми узорами, и белые чулки. Картину дополняли шелковый цветастый платок, обмотанный вокруг шеи, и низкая с загнутыми полями шляпа, лихо надетая набекрень.

— Скажите, падре, почему вы решили показать мне все это? — глаза мальчика испытующе смотрят на учителя.

— Дорогой мой, каждый человек обязан знать свою отчизну. Может статься, ты вырастешь и покинешь наш город, будешь жить в чужой стороне. Не годится человеку забывать родную землю. А захочешь вспомнить ее — и не сможешь. Ничего не останется в памяти, не приведи бог. Так вот теперь смотри, внимательно смотри на людей, на их обычаи и нравы, на дома, воздвигнутые нашими предками, на храмы. В твоем сердце они должны найти свое место.