В заключение хочется сказать, что в ходе римского сборища ораторы, как по комайде, кланялись с трибуны своему господину — Вашингтону.

Запевалы римского «слушания» привнесли свой вклад в операцию «психологической войны», подбросив соответствующую «пищу» американским шефам. Но как бы то ни было, ясно одно — грубые попытки вмешиваться во внутренние дела других государств, под какой бы ширмой они ни осуществлялись, обречены на провал. За океаном организуется много пропагандистских маневров вокруг «прав человека». Нет там лишь одного — истинных прав и свобод для миллионов трудящихся.

Человеческие судьбы так же несхожи между собой, как и отпечатки пальцев. Сравнение двух этих вроде бы и несопоставимых понятий пришло не случайно. Мы никак не могли, да и сейчас не можем подобрать слова для того, чтобы определить судьбу нашего собеседника, который в течение нескольких часов рассказывал о себе и о других… Трудная, странная, трагическая.. Ей–богу, не знаем. Одним словом, необычная эта человеческая судьба, в которой, кстати, отпечатки пальцев играли не последнюю роль.

Двенадцать судимостей, долгие годы, проведенные за решеткой, побеги из тюрем, особенно последний, когда друзья — «единоверцы» предложили перебраться за границу, где ждало «доходное» место на радиостанции «Свобода» и счет в банке за изданную на деньги американского ЦРУ злопыхательскую книжицу. И неожиданный финал в кабинете одного официального лица в Москве, немало, кстати, удивленного появлением позднего визитера, представившегося коротко, но недвусмысленно: «Я — Александр Петров—Агатов, бывший член Союза писателей. Надоело бегать от Советской власти…»

Еще мыслители древности утверждали, что, не поняв себя, человек не может понять других. Александр Александрович Петров—Агатов — бывший член Союза писателей, бывший сотрудник ряда советских газет и журналов долго блуждал в потемках. Поверивший, что нашел правду в боге, но потерявший веру в людей, он возненавидел землю, на которой родился. В 1647 году — первая судимость, в 1968‑м — последняя. Судили Петрова—Агатова за нарушение советских законов и нелегальную пересылку за границу клеветничееких произведений против Родины, против советского народа.

А потом наступило прозрение. Нет, конечно, не сразу. Потребовалось время и факты, чтобы человек наконец понял себя и уже другими глазами взглянул на своих друзей, на тех, с Которыми делил тюремные камеры или встречался на тайных «малинах» после очередного побега.

Сам Александр Александрович рассказывает об этой эволюции так: «Я, вероятно, имею больше оснований причислять себя к инакомыслящим, чем другие так называемые «диссиденты». Сразу же беру это слово в кавычки, потому что звучит оно для русского уха более чем препохабно*.. Впрочем, и понятие «инакомыслящие» не отражает сути вещей. Дело заключалось совсем не в том, что я и мои бывшие друзья «иначе мыслили»… Годы, проведенные в тюрьмах, дали мне возможность познакомиться со многими из тех, чьи имена нынче пережевывают все западные издания и радиотелевизионные компании: Гинзбург, Синявский, Любарский, Амальрик, Огурцов, Орлов, Радыгин… Не скрою, они умели подогреть во мне дух горечи и недовольства существующими в стране порядками. Но мало–помалу я стал убеждаться, что мои «коллеги» совсем не те люди, за которых себя выдают. Привер-. женцы буржуазных «свобод» и буржуазной «демократии», они оказались самыми обыкновенными корысто-. любцами, поклонниками золотого тельца, не верящими ни в бога, ни в черта; иногда мне казалось, заплати им хорошенько, и они согласятся стать и монархистами, и анархистами одновременно.

Помню, оказавшись на свободе, отправился я к «другу» Александру Гинзбургу за словом утешения и материальной помощью. Он дал мне 200 рублей, заметив при этом, что деньги взяты из «общественного фонда» и их надобно отработать. «Как?» — спросил я. «Напиши о положении заключенных», — посоветовал он. Я написал. А потом увидел свои материалы, напе-. чатанные в антисоветском журнале «Посев», и услышал их в передачах «Голоса Америки». В таком препарированном виде, что аж за голову схватился.

В доме Гинзбурга и ему подобных торговали всем; антисоветскими статьями и сертификатами, «специальной» информацией и иконами, обменивали товары на, Деньги и деньги на товары. Нет, с этими людьми мне было не по пути. Их деятельность, и в этом я убеждался все больше и больше, не имела ничего общего с желанием помочь людям, с защитой «прав человека». В домах «диссидентов» собираются злобствующие люди, всякого рода отребье и те, которые продолжают оставаться одураченными западной пропагандой. А рядом с ними соседствуют и просто уголовные элементы».

Вот об одном из них и рассказал нам А. А. Петров—Агатов.

Советские газеты поместили сообщение ТАСС: «Президент США Дж. Картер принял выдворенного из пределов Советского Союза Буковского — уголовного преступника, который также известен как активный противник развития советско–американских отношений…» В СоединенныхШтатах уголовника Буковского представляют как «борца за права человека». А. А. Петров—Агатов сидел вместе с «борцом» в одной тюремной камере. Ему и слово.

— С Буковским я познакомился в январе 1971 года. Нас в камере сидело двое: я и Ярослав Лесив, давно уже, кстати, освободившийся и живущий ныне где–то в Карпатах. Оба мы читали, благо, что недостатка в литературе не было. Открылась дверь, и в камеру вошел молодой человек. Мне почему–то сразу бросились в глаза отличные кожаные перчатки на руках этого парня. За свою многолетнюю арестантскую жизнь я, ей–богу, не помню случая, чтобы в камеру кто–нибудь входил в перчатках… Лицо нервное, с желтоватым отливом, бегающие коричневые глаза… «Буковский, — представился незнакомец. — Не слыхали? Обо мне, между прочим, недавно писала «Правда». — «Очень рады. Вроде бы слышали о вас», — сказал Ярослав Лесив.

И началось обычное тюремное знакомство. Говорят, что друг познается в несчастье. Видимо, так оно и есть, особенно когда это познание происходит в тюремной камере. Камера — она, как рентгеновский аппарат, просвечивает любого человека насквозь. Здесь ты весь на виду, как ни ловчи, какую маску ни надевай. Как сейчас вижу, Буковский с презрительным прищуром глаз бросает: «Есть ли кто–нибудь говорящий по–английски? («кто–нибудь» — это мы с Лесивом). Я хорошо знаю этот язык. Между прочим, моя книга о психиатрических больницах наделала много шума на Западе», — «Вы писатель?» — «Да нет… Моя книга — это научный труд. Занимаюсь психиатрией,' а основная специальность — биология. Я — биолог. Правда, университета не окончил. Один курс всего. Со второго йсключ'и‑ли… Отец у меня писатель. Коммунистам продался. Что–то по сельскому хозяйству марает… Позор! А мать работала в Радиокомитете редактором. Вот ведь дура! Нашла, где работать! А что здесь продают в ларьке? Наверное, ни конфет, ни сливочного масла? И как вы живете в этой камере? Она же угловая. Дует и холодно! Надо требовать перевода в средние камеры…»

Забегая вперед, скажу, что Буковский добился–таки перевода в одну из средних камер… В подкрепление своего жизненного кредо он любил цитировать профессора Ганса Селье: «Нравственно лишь то, что биологически полезно». Буковский, между прочим, весьма «успешно» развивал и дальше теории профессора. «Заповедь «возлюби ближнего, как самого себя» не биологична, — говорил он. — Она противоречит законам природы, ее невозможно осуществить. Эгоизм — явление естественное, необходимое, без которого жизнь невозможна. Я — эгоист!»

Однажды мой сосед по камере спросил у Буковского, женат ли он. Тот просто взбесился от этого вопроса: «Вы что, смеетесь, Ярослав? Да разве в этой стране можно жениться? Я посвятил себя борьбе с коммунизмом. Я — революционер. А революционеры не должны жениться. Конечно, биология есть биология и физиологию на коне не объедешь. Но разве мало чужих баб?»

И он начал со смаком рассказывать о компаниях с интригующим названием «загадка», которые он посещал на частных квартирах своих друзей. Ярослав аж подпрыгнул от этой порнографии: «Да как вы можете! Как вы можете говорить такое!»