— Где Патефон Патефонович?!
— Он очень сильно занят. У нас корова помирает, — ответили печально девушки.
Ваня побрел в деревню. В столовую он пришел рано, и она была закрыта. Мальчик сел на крыльцо.
Крепкий, сухой зной все висел и висел над селом. Дома, деревья, сам Ваня, лежавшая у крыльца столовой собака с высунутым большим языком розового цвета — язык дергался, влажно блестел и напоминал Ване рыб, которых разводят в аквариуме, — изредка пробегающие мимо машины — все, что видят глаза, кажется, изнемогает от зноя.
Мальчику вспомнился дом в городке, где он жил, беседка в саду, увитая зеленью, где было прохладно, где любили вечерами, пить чай с вишневым вареньем и где любил играть Ваня; вспомнилась река, папина лодка, прогулки, на лодке по реке, как любила эти прогулки мама, как она была рада им, как она смеялась и смотрела влажными, счастливыми глазами на папу.
В жаркой светлости дня тоска по родителям была особенно острой. Ваня вяло смотрел перед собой, и ему хотелось плакать.
Дверь столовой открылась, на пороге появилась полная женщина в белом халате, с красным, потным лицом, — бабушкина соседка, повар столовой.
— Ванечка, ты сидишь-то че?.. — запела она. — Пойдем-ка, бабка твоя идет, с весовой звонила.
В столовой пахло борщом и компотом, было душно и очень чисто. На столах, расставленных двумя рядами, вытянулись в линию стаканы с салфетками: бумажные салфетки походили на высокие и толстые белые свечи.
Повариха посадила Ваню за стол, принесла два борща, котлеты с жареной картошкой и два стакана «потного» компота. Борщ был розовый и горячий. Ваня стал потихоньку помешивать его ложкой.
Пришла бабушка.
— Ты чего такой грустный? — сразу спросила она.
— Я не грустный, — ответил Ваня. — Я жаркий.
В столовой теперь было много людей: шоферы, доярки, работники конторы.
Бабушка выведывала у Вани о том, что он делал до обеда. Мальчик отвечал неохотно, он не любил говорить за столом, к этому его приучил отец. Когда Ваня был совсем маленьким и, сидя на коленях у матери, которая кормила его, начинал смеяться или щебетать, отец делал сердитое лицо и говорил:
— Какой нехороший у нас мальчик!
А Ваня хотел быть хорошим, потому что, когда он был нехороший, отец не брал его с собой в лодку.
После обеда бабушка повела Ваню к себе на весовую. Шла заготовка силоса и сена, машины одна за одной катили к большим воротам весовой. Нагруженные ЗИЛы осторожно вползали на большую площадку, бабушка взвешивала их и записывала результат в журнал.
Ване скучно на весовой, бабушка ни на шаг не отпускала от себя: боится, что он попадет под машину.
Потом Ваня отпросился к Пантелеймону Пантелеймоновичу, но его не было в ветпункте. Мальчик зашел в стойло к Орлику, дал ему кусок хлеба, прихваченный еще из столовой. Конь благодарно замахал головой и стал сильнее тянуться к Ване. Но хлеба больше не было.
«Может, и Орлик тоскует о своем отце? — подумал Ваня. — Его мать рядом, а отца нет». Снова мальчик слышит топот копыт, и образ Красного коня встает перед ним. Ване становится жалко Орлика и грустно от того, что он сам одинок, что отец с матерью так долго не приезжают. Ваня прижимается к мягким, словно материнская щека, губам лошади, и слезы неудержимо бегут из его глаз.
Мальчик выходит из конюшни и идет не спеша по дороге к деревне. Солнце печет непокрытую голову, Белая мягкая дорога такая горячая, что кажется, будто она посыпана углями из печи. На деревьях сидят большие, квелые от жары вороны, их много, и они кажутся волшебными черными плодами, которые несъедобны, и потому люди их не срывают.
У кассы клуба толкалось несколько ребят, дожидаясь продажи билетов На детский сеанс. Ване не хотелось идти в кино: нужно долго стоять за билетом в очереди среди незнакомых мальчишек. Друзей у Вани в деревне еще нет.
В большом сельмаге пусто. Две пожилые продавщицы, облокотившись о прилавок, о чем-то не торопясь разговаривают. Лица у них красные, слова тяжелые и вялые.
— Маль-чииик, чего надо? — спросила, заикаясь, одна, когда Ваня подошел к витрине и стал рассматривать красивых, будто живых, кукол, блестящие легковые машины, пластмассовые кораблики и паровозики, тяжелые зеленые танки и ракеты и многое другое, что сильно нравилось Ване, но чего ему уже не покупали, считая его переросшим подобные игрушки.
— Когда у вас будут футбольные мячи? — спросил мальчик.
— Не знаем, не знаем, ответила продавщица и обратилась к подруге: — Чей это хлопец?
— Дочки весовщицы Зиминой, ну той, старшей дочери, которую муж бросил, а она погналась за ним на Север.
— И вовсе он нас не бросил! — хотел крикнуть Ваня. — Бабушка и мама говорили, что папа поехал в командировку.
Сказать Ваня ничего не сказал. Он вышел из сельмага и заторопился домой.
Перед тем как уехать из дому, отец стал подолгу задерживаться на работе, а иногда даже не приходил ночевать. Мама была грустной, с влажными, заплаканными глазами. Когда приходил папа, мама часто с ним ссорилась. Однажды в воскресенье Ваня был с мамой на базаре и в толпе увидел отца с какой-то молодой женщиной. «Папа, папа!» — закричал Ваня. Отец увидел Ваню с матерью, но не подошел к ним, а поспешно затерялся в толпе, точно убежал.
Одному в доме всегда грустно. Ваня походил по пустым комнатам, побывал на дворе, поглядел на кроликов и кур и решил еще раз сходить к Пантелеймону Пантелеймоновичу. Вечером, как и утром, они выводили Орлика на прогулку.
В ветпункте оказался начальник Пантелеймона Пантелеймоновича — главврач Олег Сидорович. Ростом он был на две головы выше ветфельдшера, очень худой, с длинными волосами и усиками подковой, в белесых, потертых и жестких, будто сшитых из рубероида, с медными застежками джинсах и в майке, на которой нарисована пантера с горящими глазами, с розовым зубастым ртом кошки. Олег Сидорович чем-то недоволен, кривит лицо, вроде только что жевал прелые яблоки, хмуро, раздраженно, точно к нему самому пристают, бросает в Пантелеймона Пантелеймоновича сердитые, как бы жужжащие слова. Ветфельдшер тоже зол и раздражен, клонит по-бараньи голову, будто собирается с подпрыгу ударить ветврача.
— Главное было — спасти рекордистку, и мы спасли ее, — говорит он.
— Но цена, цена!.. — вскидывая руки к потолку, жалит ветврач. — Золотая цена: корова больше не принесет потомства.
— А что было делать? Он же поперек лежал…
— Не знаю, думать нужно…
— Командиров у нас много, а как дойдет до дела…
— У каждого свой участок, и каждый должен…
— Не справляюсь, так…
На Ваню никто не обратил внимания. Мальчик прошел в конюшню, погладил по голове Орлика, полупывающего большущими глазами, и протянул ему два кусочка сахара. Большие мягкие и прохладные губы коня дотронулись до потной ладони Вани, стало щекотно, и мальчик засмеялся. В конюшне душно, темно, от запаха дерет в носу. Ване жалко Орлика. Там, в лугах, солнце, там счастливый мир зелени, цветов, голубой воды, упругого ветра, а здесь…
Ваня понял, что сегодня Пантелеймон Пантелеймонович не будет тренировать иноходца, потому что по-петушиному нахохлившийся ветврач допоздна просидит в ветпункте и не разрешит заниматься посторонними делами.
На улице по-прежнему жарко и душно, но солнце уже не висит над головой, а сбоку, как бы со стороны, глядит на все происходящее на земле. В траве вяло стрекочут кузнечики. Над запыленными, будто в горе поникшими цветами, что растут вдоль дороги, суетятся разноцветные бабочки. Они, наверное, пытаются сдуть с цветов пыль. Воздух от жары кажется тугим и осязаемым.
Дома Ване заняться абсолютно нечем. Он сел на крыльцо, на рассохшиеся доски и стал вспоминать, как ему было хорошо, когда отец и мать не ругались, когда они водили его в кино, кукольный театр, покупали мороженое и лимонад. Однажды они вместе пошли в зоопарк. Зверей привезли на машинах из большого города. Было это летом, вот в такую же жару, и звери были какими-то вареными, сонными. Обезьяны не прыгали, а спаяй в тени, и их розовые животы от учащенного сердцебиения подрагивали. Львы тоже спали, высунув большие бело-розовые языки. Лисицы и волки были облезлыми и жалкими. От всех пахло горелыми волосами и едким нашатырем, всех донимали наглые зеленые мухи.