Из всего сказанного Катя ничего не поняла, кроме одного: парень хочет казаться оригиналом и заливает несусветное, а если так, то она ему действительно нравится.

Он приглашал ее на каждый, танец, это как-то само собой выходило, и ее безропотно уступили ему, хотя из-за нее соперничали три парня. Даже обидно было, что они так легко от нее отказались. Да и сама она сразу привыкла к новичку — надо ж такому быть! — ведь по натуре была не очень общительна. Он держался так, будто Катя все о нем знает и он все знает о ней.

Катерина не спеша водила щеткой по еще новому паласу. Пылесос гудел ровно, как игрушечный самолетик. Когда щетка плотно прилипала к ковру, пылесос начинал захлебываться, визжать и даже дерзить, выводя: уйдиии, уйди… иии…

«Если бы у вещей была душа, они бы меня, за мою доброту к ним, куда сильнее любили, чем некоторые люди».

А в сенях стучит молотом муж, как всегда что-то ладит на своем верстачке. Он называет работу с деревом успокоительной гимнастикой, любит стругать, пилить, что-то мастерить. Правда, поделки его почти всегда приходится выбрасывать или сжигать в печи — он никогда не старался делать их красивыми или нужными в хозяйстве.

Была середина ноября, стоял плотный, зимний мороз. Море сковало тонким льдом, в сильный шторм его ломало, гнало на берег, и торосистые горы, как горы битого стекла, в солнечную погоду исходили многоцветной радугой, а лунными звездными ночами серебрились до ломоты в глазах. Снега на улицах поселка было еще мало, но он уже спрессовался от шквальных ветров. Они ходили у моря, по улицам поселка, иногда, чтобы согреться, забегали в теплые подъезды домов, где на них беззлобно рычали потревоженные сонные, смирные северные псы. Вениамин много говорил о любви, о человеческой личности, неповторимости индивида, необходимости особого уважения к себе, которое помогает выстоять в жизненных штормах, о самоконтроле, еще о чем-то, чего Екатерина не могла или не хотела понять, Она считала, что человек зря ломает голову над всякой заумной ерундой. Нужно просто жить, как жили люди века — открыто и доверчиво. Он вскоре почувствовал, что его разглагольствования ни к чему и, к ее радости, не стал больше философствовать.

Им было хорошо в те первые месяцы.

Когда Екатерина призналась, что ждет ребенка, Вениамин принял это спокойно.

К свадьбе готовились в спешке. Родители Вениамина, кержаки из глухой сибирской деревни, которых Катя представляла себе как замшелых старообрядцев, не приехали на свадьбу и даже не поздравили молодоженов. В семье Екатерины считали, что замужество дочери будет непрочным, и относились к свадьбе с затаенной холодностью.

Приглашенные и вообще все в поселке решили, что Екатерина Вениамину не пара, что она захомутала такого парня тем, что уложила его с собой в постель — дурное дело ведь не хитрое. Свадьба превратилась в обыкновенную скучную попойку, и подарки новобрачным преподнесли дурацкие: зонтик, надувной матрас и прочую дребедень.

Она часто впоследствии думала, почему после медового месяца, который длился вовсе и не месяц, а может, всего-то неделю, между ними точно черная кошка пробежала и, обозлясь, они, как враждующие государства, осыпали друг друга упреками и ложными, надуманными и, как теперь она понимала, вовсе необоснованными обвинениями. Катя почти ничего не умела делать по хозяйству, а Вениамин любил порядок и, как он выражался, «налаженное, здоровое бытие», которого, мол, требует современная, «предрасположенная к стрессовым ситуациям, полная повседневной героики трудовая жизнь». Сарказма в его словах она не улавливала, просто сразу поняла, что характер, у Вениамина неуживчивый, с барскими замашками: принеси то, принеси это, не так сделала.

Он затевал ссоры из-за пустяков: плохо погладила брюки, не так что-то сказала, посмотрела слишком внимательно на кого-то, задержалась на работе (объяснений он не принимал), пересолила еду (отравить меня решила, ведь соль — яд!), вовремя не постирала желтую рубашку, которую он любил надевать под свой серый кримпленовый пиджак.

Может, меньшим из зол именно в те первые месяцы после свадьбы был бы развод? Но Катя ждала ребенка, и будущее страшило ее. Теперь-то она знает, что трагедия вовсе не в том, что тебя не понимают, а в том, что не хотят понимать, не желают считаться с тобой.

В душе Катя заставляла себя верить, что у них в семье еще все изменится, что произойдет чудо (бывают же в жизни всякие чудеса) и они заживут мирно. Она любила Вениамина. При всех неурядицах она стала винить только себя, угождала мужу, задабривала его, как всесильное языческое божество, как просветленного и непогрешимого Будду, о котором она понятия не имела, только помнила, что ей рассказывал о нем ц, дни гуляния под луной Вениамин.

Родился Сережа. Екатерине стало особенно тяжело: мальчик часто хворал. И тогда Катя поехала с сыном отдыхать на море. Четыре месяца под ласковым солнцем, у бесконечной морской синевы, в дурманящем запахе эвкалиптов и роз, под пирамидальными тополями и высокими стручкообразными зелеными кипарисами пролетели как один день.

После ее возвращения Вениамин будто с ума сошел: почти каждый вечер приходил с работы выпивши, дебоширил, придирался по пустякам. И когда он ее несколько раз побил просто так, как он сам выразился, для профилактики, нужной, по его разумению, каждой русской бабе, она не возроптала, не возненавидела его, как это бывает с другими женами, — все стерпела ради малолетнего сына. Она осунулась, постарела, ее не узнавали подруги. Мать плакала — понятно, жалела единственную дочь, — но не настаивала, чтобы она вернулась домой, а говорила, что все молодые семьи нынче живут безобразно, потому что ни в ком нет ни веры, ни боязни. Мать вообще-то была неверующей, но, как многие женщины ее возраста, при случае вспоминала о боге. Отец Екатерины тоже был не сахар — пил, но Екатерина была поздним ребенком И совсем не помнила отца пьющим. Потом с годами, уже постарев, он образумился и родители зажили дружно.

Года три длилась эта «развеселая» жизнь. Зимой, как раз после Нового года, пробыв всю ночь в какой-то компании, Вениамин вернулся домой под утро, помятый, расстроенный, пропахший табаком. Долго лежал на диване, не то думал о чем-то, не то просто отдыхал от утомительной ночи, потом выпил коньяку и ни с того, ни с сего стал собирать свои вещи в большой чемодан. Он не спешил, когда укладывал белье, рубашки и костюмы, ничего не объяснял. Смуглое, с узковатым разрезом глаз, большими пухлыми губами красивое лицо, от коньяка порозовевшее, было вызывающе спокойно и сосредоточенно. Катя поняла, что муж уходит навсегда: раньше он уходил без вещей, и она знала: рано или поздно вернется. Ее охватил страх: как же она теперь будет жить? А еще ее пугали разговоры: мы ж предвидели, мы ж предупреждали, так оно все по-нашему и вышло.

Он собрал чемодан, не спеша надел пальто с волчьим воротником, в котором был похож на богатого купца, и с ухмылкой, поигрывая ключом от чьей-то квартиры, направился к выходу.

Катя кинулась мужу на шею, залилась слезами, зашлась в плаче, шепча как заклинание: не уходи, не уходи… Потом она потеряла сознание, и Вениамину стоило больших трудов привести ее в чувство. Он тогда не ушел, но с самой Екатериной что-то произошло, будто она переродилась.

Екатерина заканчивала уборку в зале, а мысли ее были в прошлом.

Как-то Сережа пришел с улицы, остановился у порога и стал пристально глядеть на мать. Губы у мальчика подрагивали, как будто он собирался расплакаться.

— Ты что, сынок? — спросила как можно ласковее обеспокоенная Екатерина.

Сережа молча продолжал смотреть на нее.

— Мам, ты меня любишь? — неожиданно спросил он.

Такого вопроса она не ожидала, хотя дети часто спрашивают матерей об этом.

— Ты ж мой сынок, — ответила Екатерина.

И тогда он кинулся к ней. Она подхватила его на руки, ощутила на щеке, под левым ухом, горячее и сбивчивое дыхание сына. Они долго молчали. Потом Сережа спросил: