Мать у Миши умерла, когда ему было пятнадцать лет. Отец с горя стал много пить и через два с половиной года утонул: полез осенью пьяный купаться.

Перед самой революцией, когда Козенку было почти сорок, он женился на банщице женского отделения, тихой, работящей женщине, которая обитала в такой же комнатушке, только под другой лестницей, которая вела в женские номера. Прожили они лет пятнадцать, хорошо, тихо, но детьми не обзавелись. Как-то вечером она убиралась. Вдруг лопнула труба парового отопления, и бедную женщину обожгло так сильно, что через три дня она умерла. Козенок верил в свое здоровье, особое везение в жизни, благодаря которому он доживет до глубокой старости, перенеся войны и лишения. К тому же он с малолетства не пил, не курил, много работал в тепле, — по его убеждению, работа в тепле целительна.

Козенок по натуре человек молчаливый, замкнутый, но иногда на него что-то накатывало, и он любил повспоминать прошлое. Все его рассказы были связаны с баней, из которой он никуда не отлучался, кроме как на базар да в магазин за продуктами или на кладбище — привести в порядок могилу матери и жены. Даже родного города, где Козенок прожил без малого сто лет, он не знал, и, если бы завезли его на окраину, он не нашел бы оттуда дороги домой. Правда, о всех важных городских новостях он всегда был хорошо осведомлен.

— Все эти дома купец Сидоренко строил. Баню через улицу — он же. Под дубом купец любил чай пить.

— Это не тот купец, что баню в карты проиграл? — спрашивает дворник Ефим.

— Баню-то? Сынок его… Кутила был, не приведи господь, гусарье… Дык потом назад выкупил. Баню строили мастера из немцев, стоит вона как новая и ремонту не требует — важно дык строили.

Дед крякнул, почесался. Был он в цветастой старенькой байковой рубахе, в потертых штанах, а на ногах скособоченные белесые ботинки. «Языки» ботинок закрутились и походили на сухие стручки акации. Дед опирался на клюку, поставленную между ног.

— А Сидоренко-то был суматошний мужик: то одарит, то кулаком по морде звезданет, — продолжает старик. Потом он долго молчит, щурится, и из глаз его выкатываются две светлые, но в лучах солнца красные слезы. — Бегут годочки, и не удержать их при себе.

Козенок смотрел подслеповатыми глазами на дуб. Он ни о чем не думал. Он редко задумывался над своей жизнью и в молодости и теперь.

К скамейке подходит Мария с сукой на поводке.

— Ой, дурочка! И что за дурочка такая! Увидела паршивого кобеля — и ходу за ним, ума совсем нет, как у каждой бестолковой бабы.

— Уймись ты, Мария, брось ты эти сучьи дела, — пристыдил сестру Дударин.

— Что ж мне, с тоски помирать?

Кудесник, обмерив тщательно ствол дуба, долго взглядом стратега что-то оценивал и прикидывал, потом подошел к мужчинам и сказал:

— Фигуру вырублю.

Но никто ничего не понял. Кузьма не счел нужным объяснять что-либо, пошел опять к себе в сарайчик.

— Когда немец первый раз в наш город вошел, дык солдаты боялись мыться в бане — думали, что вода травленая. Наставят на меня автомат и заставляют купаться. Дык по десяти раз в день мылся — кожа стала лопаться от сухости. Потом их выбили, а когда они во второй раз зашли в город, дык мылись безо всякого. Сильный-то пар не любили — квелые были. Наши-то мужики ого-го-оо… Весь город немец порушил, а баню не тронул.

В гражданскую атаманы баловались — гусарье… Нагонят полную баню девок, дык растелешат их, винищем напоят и ну такое и прочее. Когда Сергиенко купался, дык он тоже все с девками. А жена его, это самое, истерию запустит. Ох, как-он сам серчать начнет, мол, не лезь в жизнь мою развеселую, потому как она единственная. Стрелил себя в революцию.

Покинул свой пост в бане Козенок совсем недавно, когда работать стало не в мочь. Но и теперь дед частенько приходит в баню, садится в уголок, смотрит, как люди одеваются и раздеваются, как справляются с работой заменившие его молодые банщики, вдыхает сырой, пропахший глаженым бельем, мылом, дубом и березой банный дух, и мнится ему, что время не течет, не движется, а стоит на месте — нет старости, нет смерти.

— Нонче в банщики за деньгами идут, — добавляет равнодушно Козенок. — Народ в бане и вино и пиво пьет, дык банщики-то цельные мешки пустых бутылок сдают. Опять же чаевые стали давать. Дык нынче-то банщик самый богатый народ — гусарье, одним словом.

День зрел стремительно и неудержимо. По главной магистрали города, уже беспрерывным потоком мчались машины. Автобусы и троллейбусы, забитые до отказа пассажирами, неповоротливые, тяжело покачиваясь, тащились по улице, останавливались у перекрестков, извергая из своего чрева и тут же поглощая толпы людей. На базаре починили поваленный бурей забор, и здесь люд гудел, барахтался, что-то продавал, покупал, съедал, увозил и привозил — в базарном воздухе витала лукавая жажда обмана.

Дворники заканчивали подметать и поливать улицы, мало теперь что напоминало о ночном буране, только розовая пыль, занесенная из далекой желтой пустыни, еще висела над домами.

Прохожие подолгу задерживались возле поверженного дуба, дивились его величине и шли дальше.

Брагин, презрительно сощурившись шептал им вслед:

— Прут и прут — цирк увидели.

Вновь из сарайчика выходит Кузьма Тутов и опять размечает метром ствол.

— На дрова, что ли? — спрашивает дворник Ефим, — обрадованный тем, что не ему придется возиться с деревом. Он забыл, что уже спрашивал об этом.

— Иди ты, грязища, куда подальше! — отвечает Тутов.

Брагин запускает, будто камень, матерное слово в Кудесника.

— Не опохмелился, вот и психует, — говорит Мария, поднимаясь с табуретки, и, обращаясь уже к брату, добавляет: — Пойду на базар, может, мяса Пальме подешевле куплю.

— Гусарье, гусарье… — шамкает дед и ковыляет вслед за Марией во двор.

Солнце уже высоко и палит нещадно. Тихо. Над жесткими, будто восковыми, крупными листьями дуба порхают две белые бабочки: не то они листья разглядывают, не то просто гоняются друг за другом. Откуда-то появилась старая коза с большим выменем, двумя топырящимися в стороны серыми сосками, маленькими рожками. Помахивая блаженно коротким хвостиком, моргая бестолковыми, цвета коры осины глазами, животина стала торопливо всласть объедать листву.

Когда Дударин и Брагин остались одни, бывший борец неожиданно плаксиво признался:

— Мне еще в детстве цыганка нагадала, что помру в день, когда упадет большое дерево.

— Да ну!.. — ахнул оторопевший Дударин, и у него от удивления даже отвисла нижняя челюсть. По он тут же спохватился, подумав, что своим удивлением только расстраивает Брагина, с напускной уверенностью сказал — Брехня все. Рублик, поди, выжала из тебя и все набрехала.

— Бесплатно гадала, — хмуро и печально пояснил бывший борец. — На всю жизнь гадание ее запомнилось. Два дня назад я сон увидел — прямо-таки вещий сон. Вот и живи тут спокойно после такого! Лежу я в какой-то белой палате, навроде как в больнице, подходит старичок во всем белом, навроде как доктор. Ощупал меня всего и спрашивает: «Много пил-то?» Я честно говорю: «Когда были деньги, то много, а когда не стало денег, то мало — все как по теории относительности». — «Девчат обманывал?»— опять спрашивает. «На то и девки живут на земле, чтобы пользоваться их податливостью». Потом строго так, как судья: «Крал?» — «Дрался, дебоширил, бывало, самого по пьяни били, но чтобы красть да предавать — нет, кровью могу поклясться». — «Не клянись, — говорит, — я верю и так. За это ты в одиночестве, как дуб, с земли уйдешь». Не брешу, так и сказал — как дуб.

— Ну и что? Кино какое-нибудь перед сном посмотрел или переел на ночь, вот и приснилось такое.

— Да иди ты!.. Кино, переел… Сердце истомляется в предчувствии.

— Старуха ты, что ли, какая, чтобы в сны верить?!

— Поверишь, когда он вот так подсиропил, — озлобленно кивая на дуб, говорит Брагин, — А я еще той ночью лежу и думаю с радостью, что жить мне черт-те сколько, потоку что верил, что дуб-то крепок. С виду такой был дебелый, а на самом деле весь иструхлился. Вот он, цирк нашей жизни.