Во-о-о-н тот камень, его видно от яранг, он чернеет в стороне гор Анадырского хребта.

Я стою у яранги, смотрю вдаль и думаю, что без любви и добра во все времена нельзя было жить на земле.

Удивительна лунная, звездная, тихая морозная чукотская ночь! Удивительна и прекрасна. Она дышит покоем и вечностью. Бесконечно будут сиять эти крупные, с голову, звезды, бесконечно будет светиться круглая, как бубен, луна. И живет во мне радостное, необычайное ощущение: будто я частица этого снега, этой земли, этого звездного неба, будто и я вечен, бессмертен, как эти седые тихие сказочные дали, как эти угрюмые таинственные горы, как это звездное небо, как это серебристое снежное свечение, как добро и любовь, которые всегда необходимы людям.

Зина выходит из темного, узкого, пропахшего гуталином и табаком (мужчины устроили здесь курилку) подъезда общежития и попадает в солнечный день, как в праздник. Жара желтой густой патокой залила город. Дома в зной кажутся светлыми, необычно нарядными, обманчиво легкими, будто сделанными из папье-маше. Пропарывая знойность сиреневыми крышами, дома тянутся к голубому, слегка подернутому дымом небу.

Зина вторую неделю живет здесь. Она давно стремилась в этот непостижимо огромный город городов, перед названием которого робела. Она рвалась сюда из пропыленного заштатного городка с кривыми тесными улочками, покосившимися домами (город строился купцами на перекрестке двух торговых дорог, давно потерявших былое значение), пропахшими прелой картошкой и кислой капустой (рядом с домом Зины овощная база), и жизнь в городке измерялась скрытой завистью к бегству других в благополучие далеких шумных городов.

Людская река в бетонных берегах из многоэтажных домов подхватывает девушку и несет к серебристому зданию новой станции метро. Мимо по магистрали проносятся разноцветные машины, обдавая пешеходов гарью моторов, прорываясь сквозь осветофоренные перекрестки с тупой настырностью заведенной игрушки.

Клены с вялыми, будто полиэтиленовыми листьями, насквозь, просвечивались необычным для этих, как пишут городские газеты «климатически умеренных мест», жарким солнцем.

Город куда-то бежал, увлекая за собой старые розовые особняки с белыми струнами колонн, высотные серые дома с тяжелыми шпилями, стеклянные громады новостроек, вопросительные знаки уличных фонарей, автоматы, мигающие воспаленными глазами.

В метро столпотворение. Авоськи, объемистые сумки и хилые «дипломаты» тащут за собой хозяев к серебристым поручням, а эскалаторы по крохам слизывают молчаливую толпу в тускло освещенную пропасть.

В метро Зина чувствует на себе торопливый и будто бы случайный взгляд парня. Он ничего, этот парень: худощав, с виду интеллигентен (Зина любила интеллигентов: культура, знания, широта ума), волосы темные, но не настолько, чтобы принять его за парня с востока, усики реденькие и светленькие, как волосы на голове ребенка (ей это показалось ужасно забавным), большие, розовые, как у девушки, губы.

Зину подхватывает эскалатор, мурлыча, точно сытая кошка, несет вниз.

В гулком душном зале станции со сводчатым потолком, с приземистыми массивными колоннами, облицованными розовым мрамором, который тускло поблескивал в люминесцентном свете, девушка останавливается. Зине весело, ее тянет к раскованным, случайным встречам, глупой игривой болтовне.

Она ждет, но парень проходит мимо. И, пугаясь своей насмешливой дерзости, Зина неожиданно решает, что сама подойдет и заговорит с парнем. Просто подойти и сказать что-нибудь глупое: может ли выпасть сегодня снег или какого цвета душа влюбленного? Это было явной глупостью, но ей хотелось играть в бесшабашность, хотелось быть дерзкой и насмешливой.

Зина видит парня на платформе. Он тянется, будто высматривает поезд, но Зина-то знает, что Он высматривает ее. Их взгляды в одно мгновение встретились, парень, как уличенный в нехорошем, смутился и, заробев, отвернулся, а Зина улыбнулась, но этой улыбки парень не увидел.

И тут из темного туннеля, пуча желтые фары, выскакивает голубой электропоезд с белыми полосками на боках, как на теле гусеницы. Зину вначале швыряет вбок, затем вперед, в открытую пасть вагона. Спертый, жаркий воздух ощутимо прилипает к обнаженным плечам, рукам, к лицу. От запаха пота и дешевого одеколона мутит. Наконец с все усиливающимся гулом и легким зыбочным покачиванием вагона сверху, из узких щелей, напоминающих посиневшие рыбьи жабры, ударяет живительной прохладой.

Сбоку на Зину наваливается полный мужчина в модной полосатой майке, какой-то холоднотелый и неприятный. Он нагло смотрит ей в глаза и дышит прямо в лицо. Зина крутит головой и думает, что самое страшное, если размажутся ресницы.

В углу вагона, с корзиной, укрытой белым полотенцем, и объемистым рюкзаком, сидит женщина. Ей лет сорок пять, лицо от загара глинистого цвета, губы большие и сухие, вздернутый, слегка начавший шелушиться нос, ладони крупные, мозолистые, в мелких трещинках. На женщине розовая застиранная блузка, черная в обтяжку юбка, серые чулки и туфли без каблуков.

Пассажиры при поворотах и толчках валятся на женщину, на ее корзину и рюкзак. Она стыдливо молчит.

— Это какая станция? — спрашивает женщина у всего вагона.

Ей называют станцию. Женщина напряженно что-то вспоминает, недовольно поджимает губы и тяжело вздыхает.

— Вам какую станцию нужно? — спрашивает пассажирка в очках.

Приезжая запамятовала станцию. Смотрит обреченно на свои вещи, точно от них ждет подсказки. Глаза ее влажно и испуганно блестят.

— Когда ж тупик-то будет? Нужная мне последняя станция.

Женщине говорят, что она на кольцевой линии, что тупика не будет, ей нужно пересаживаться на другую линию. А она не может взять этого в толк, все спрашивает название станций и ждет тупика.

Зина узнает в этой женщине жительницу из родных мест, вернее, так теряются в большом городе ее земляки.

Мать Зины работала на овощной базе, и у нее такие же большие истрескавшиеся сухие ладони, коричневое, с бесцветными, выгоревшими на солнце бровями лицо. Зина старается не смотреть на приезжую, боится, что та увидит ее и признает в ней свою, не городскую. Девушка пытается пробиться в другую часть вагона.

Окна вагона затянуты мягкой, близкой темнотой. В темноте подрагивает слегка размываемое движением отражение людей. Бледный эфемерный мир за окнами вагона кажется чище и добрее настоящего.

Вот в окна начинает как бы впадать слабый, солнечный свет. Поезд, скрипя, тормозит, пассажиры валятся по ходу, охают женщины, чертыхаются мужчины.

Эфемерный мир за окном вагона исчезает, видны бетонные ребра туннеля, железные крюки, на которых подвешены с свинцовой оболочкой кабели, синие и красные проводки. Станция. Вагон как по мановению всесильной руки пустеет.

Зина останавливается у колонны с ярким витражом, окованным тусклой бронзой. Девушка торопливо одергивает платье, ставшее помятым и волглым. Зал вдруг обезлюдел, стал тихим, точно засыпающий ребенок. Не слышно гула поездов, мурлыканья эскалаторов, топота ног. От непривычной тишины Зина даже оробела. Но тишина длилась всего с десяток секунд, и вот новые поезда, и подгоняемые всеобщей суетливостью люди бегут в разные концы станции, смешно и бестолково лавируя.

На улице Зину охватывает тоска. Зачем она в этом городе? Зачем приехала на эту станцию метро?

Она вспоминает дом, маму, которая сегодня, наверное, не работает, вспоминает об отце, у которого большие горячие руки и который безмерно любит маму и ее, свою дочь. Как горько плакала мама, когда Зина сказала, что поедет работать в большой город, как не хотел отпускать отец, считая ее совершенно несамостоятельной, робкой и слабенькой. Какая же она слабенькая, если в школе занималась гимнастикой!

Зине тоскливо, Зине хочется домой к маме и отцу.

«Глупо, глупо распускать нюни», — говорит она себе.