Но из этого тягостного, обидного донельзя положения Иван Мануилов все-таки нашел выход. Полгода он не стригся и не брился и отрастил себе широченную, какие носили раньше раскольники да купцы, окладистую бороду; длинные волосы на голове спутались, и она походила на большущее запущенное грачиное гнездо, которое вьют птицы из прутьев на деревьях. От такого вида Мануилов сразу «постарел» лет на двадцать. Теперь его все стали звать «дедом», порой действительно считая, что он пожилой человек, хотя Ивану было только двадцать девять лет.

Друзей у Ивана не было. Да к чему они? Теперь пошли такие друзья, знай в какую-нибудь беду втянут. Сколько он видел таких «закадычных» друзей. В ресторан идут в обнимку, целуются, будто братья, а потом зальют за воротник и раздерутся до того, что разнимать их приходится милиции.

Была, правда, у Мануилова приятельская семья, куда он изредка наведывался чайку попить и поговорить о всяком разном. Особенно он любил поговорить о политике. На дежурствах от скуки Иван перечитывал от строчки до строчки все газеты, какие только попадались ему. События, что происходили в разных странах: землетрясения, перевороты, забастовки, убийства, авиационные катастрофы, грабежи, тюремные голодовки, облавы на наркоманов — он запоминал так хорошо, что даже через пять лет мог рассказать, где и что было. Поэтому Мануилов считал себя большим знатоком в политике.

Дмитрий Прорехов, к которому похаживал Мануилов, работал охотоведом. Поговорить о политике он тоже был горазд, но больше всего ему нравилось покритиковать местное начальство, с которым он был почему-то в непримиримой кровной вражде. Так как Мануилов был человеком безопасным, неболтливым, то Прорехов и говорил с ним обо всем.

— Наш главный профсоюзный бог сказывал мне осенью, мол, ты, Прорехов, не больно лезь из кожи, — повествовал охотно за чаем охотовед. — Ты по уму действуй, кого гоняй, а кому в охоте и волю давай. Такой у него, значит, тонкий подход. Потом говорит, мол, тут ко мне начальник из области приезжает развлечься, так не пугай нас, мы, мол, поедем поохотиться в такое-то место. Я, соответственно, отвечаю, мол, пожалуйста, жалко, что ли, дичь вы всю не убьете. Правда, в том месте запрещено охотиться, но мы люди свои, сочтемся. Он, конечно, рад. Ну уехали они на вездеходе, а я в то место, соответственно, общественный патруль посылаю да подбираю таких принципиальных ребят, что клочья летят от браконьеров при встрече с ними. Ну, соответственно, накрывают они их там, привозят, как положено, акт, я, естественно, даю делу ход. Начальника, значит, крупно штрафую и передаю дело в вышестоящие органы, и его еще бреют по служебной и партийной линии. Как-то, значит, встречаюсь с ним, а он отворачивается, не здоровается. Думаю, давай-давай, пыли дальше, мы, соответственно, и без здорованья обойдемся. Так вот, от охоты я его разом отучил. Теперь силком не заставишь ружье в руки взять. — Прорехов, довольный, смеется, и лицо его, крупное, угловатое, краснеет, и маленькие, серенькие глазки поблескивают.

— Слыхал, наверное, — вступает в разговор Мануилов, — в прошлом месяце в газетах печатали, что короля в одной африканской стране с кресла спихнули? Закабалил, пишут в газетах, простой народ.

— Так ему и надо! Засиделся, видать, и морду от народного бедствия стал воротить. Бывает ведь, некоторые начальники от народа морду воротят. Это правильно, чтобы король-то долго не сидел, так его, соответственно, и столкнули. Видать, пришла очередь другому сидеть на троне, — с тихим восторгом, будто и ему вот-вот выпадет черед сидеть на каком-нибудь королевском троне, говорит Прорехов.

Жена охотоведа, тихая, обходительная женщина, полненькая, кругленькая, с чистой белой кожей, поблескивающей глянцевато, будто ее отполировали и покрыли лаком, редко вмешивалась в разговор мужчин. Она все время была на кухне — жарила, парила, мыла, стирала. Иногда она все-таки подсаживалась к столу, слушала со спокойным, глуповатым, безразличным видом, о чем спорят хозяин и гость, и молчала все, а если уж и встревала в разговор, то всегда невпопад, и Прорехов на нее сердился.

— Ты бы поменьше, соответственно, встревала куда не следует, — говорил он. — Политика не женское дело. — И он ерзал сердито на стуле, как будто ему было неудобно сидеть.

— Нет, правда, чего они там бастуют, королей спихивают, жили б спокойно? — невинно, по-детски лупая своими большими глазами, говорила она. — У нас вот, к примеру, все есть. Мы с Димой не очень-то помногу получаем, не как некоторые, но нам всего хватает. Мы продуктами хорошо запасены, и вроде деньги некуда тратить. Рыбой Дима еще с лета запасся, дичи в банках законсервировали, а из колхоза совсем недавно тушу оленя привезли за то, что Дима хорошо угодья охраняет, — мяса, значит, у нас тоже вволю. Летом я грибов, ягод насобирала, живем теперь преспокойненько.

— Ты главного вопроса не понимаешь, — насмешливо говорил Прорехов и весь растворялся в добрейшей чванливой ухмылке. — Это ж классовая борьба. О чем тебе и толкуют, что не лезь в политику. Женщинам там, соответственно, делать нечего.

Зина не обижалась на мужа, спокойно поднималась и уходила на кухню, бросив ласково на ходу:

— Я и впрямь засиделась с вами, а дел-то по горло. Мусольте тут свою политику без меня.

Мануилову нравилась эта женщина. Нравилась больше всего тем, что была бережливой и чистоплотной. Может быть, потому и ходил к Прорехову Иван, что нравилась ему Зина, а вовсе не из-за разговоров, в чем, собственно, он сам себе не признавался.

Как-то уж так получилось, что всех женщин, с которыми хоть крайне редко, но доводилось встречаться Мануилову, он сравнивал с женой Прорехова Зиной. И все они перед ней блекли. Те, что были работящие, тихие, как правило, были жадными не только до своих, но и до чужих денег, а те, что не были жадными до чужих денег, были то ленивыми, то скандальными.

Вообще женщин Мануилов побаивался, особенно после одного неприятного случая. Он чувствовал, что в каждой женщине заложена какая-то преступная отчаянность, каждая могла выкинуть такое, что потом только за голову схватишься.

Познакомился как-то Мануилов с одной кралей. На вид женщина была порядочная, обходительная. Она приехала в поселок издалека по каким-то делам. Познакомились они случайно в столовой, и Мануилов пригласил женщину к себе в гости. Потом, спьяну, он наговорил ей такого, что сам черт в святочную ночь не придумает, мол, денег у него столько, что их уже и в банк от него не берут, и ему приходится деньги в доме прятать. Ночью, когда Мануилов, сморенный коньяком, разметавшись, спал, ему привиделось, будто женщина осторожно поднялась с постели, взяла у печки толстое полено и остановилась с ним у его изголовья. Когда Мануилов открыл глаза, женщина действительно стояла возле него с поленом.

— Окно у тебя открылось, холодно стало, — сказала она, — я закрывала, закрывала и надумала поленом подпереть. Я болезненная, всякого сквозняка боюсь.

Черт ее знает, действительно она окно хотела подпереть или намеревалась шарахнуть его этим поленом.

С тех пор Мануилов остерегался водить к себе командированных женщин. Он даже бросил пить, правда, пить бросил по другой причине: печень стала побаливать, но и этот случай тоже сыграл свою роль. Теперь он иногда баловался коньяком, но уж не так, как раньше, когда пил помногу и все подряд.

Еще по одной причине вел Мануилов с Прореховым дружбу: весной и осенью он изредка ходил с ним на охоту. Стрелял из ружья Мануилов плохо, но на природе чувствовал себя хорошо. Нравилось ему бродить по тундре с ружьем и ощущать себя полновластным хозяином. И думал он тогда, как велик и могуч человек, повелевающий всем на планете, и сам он, причастный к этой великой касте, казался себе значительнее, весомее и необходимее на этой огромной, но, в сущности, уж не такой и большой земле.

Когда он говорил о своих чувствах Прорехову, тот смеялся, серые хитроватые глаза его жмурились от умиленного превосходства над мануиловской чувствительностью, и он говорил: