Пастухи Ыппыле и он сам считали это место священным: здесь, по их убеждению, жили духи добра, духи оленьего счастья.

Ыппыле точно не знал, сколько времени пробыл в долине, когда собрался в обратный путь. Шел он не спеша. Когда сильно уставал, останавливался на чаевку, когда хотелось спать, ставил крохотную палатку. На душе у него было спокойно и безмятежно. Тундра, казалось, вошла в его душу вместе с синим осенним воздухом, рыжими сопками, сухой травой, хрустящей под ногами, речками, озерами, светлыми, как оленьи глаза.

Сердце Ыппыле сильно стучало, когда он стал подниматься на последний перевал, за которым лежала долина его счастья. Он вдруг заспешил, заторопился, оступился и у самой вершины перевала упал обессиленный. Потом с трудом поднялся и снова быстро пошел к вершине, а когда достиг ее, остановился, тяжело дыша. С минуту ничего не видел, все перед глазами кружилось и было затянуто какой-то влажной пеленой. Наконец он увидел недалеко внизу, на берегу реки Агтатколь, большой поселок с белыми красивыми домами. Откуда они взялись? Он не знал. Это было как видение, как сон.

Ыппыле взвалил ношу на плечи и пошел в поселок. Ходил по улицам, усыпанным галькой, заходил в магазины, столовые, дома. Был молчалив и хмур, занят своими мыслями. Потом направился к перевалу и, не оглядываясь, поднялся на его вершину.

Домой возвратился усталый. Несколько дней пролежал в доме Омрыятгыргина, и когда немного полегчало, потянуло на родину, в стойбище на берегу лагуны Кэйныпильгин. Тогда еще у Ыппыле теплилась надежда, что хоть там все осталось по-прежнему.

Месяц назад он стал собираться в дорогу. Путь был длинным. Но вот получил письмо от сыновей. Они хотели навестить его. Ночами Ыппыле не спал, все думал. Ему хотелось понять, что происходит вокруг. Теперь он не мог даже подняться. Небесные люди жестоко наказали его, отняв силу рук и силу ног.

Ыппыле вдруг ощутил, как легко закружилась голова. Стены дома пошатнулись, как будто ожили. Ыппыле почувствовал, что по ногам к голове поднимается страшный холод. Ыппыле слышал свое дыхание. Оно было хриплым, с большими паузами. «Что же это такое? — подумал старик. — Пришла зима, и мне от этого холодно? Или я умираю?.. Да, я умираю». Снова, как несколько часов назад, ему стало легко. Это состояние подобно тому, когда обессилевший путник падает после напряженной и долгой борьбы за жизнь и примиряется с мыслью о неизбежной смерти.

Ыппыле открыл глаза, решив последний раз посмотреть на дверь-, за которой находятся люди. Неожиданно недалеко от себя он увидел незнакомую женщину в белом халате. Женщина шевелила губами, значит, говорила что-то. Но Ыппыле уже ничего не слышал. Он только смотрел на женщину широко открытыми глазами. И вдруг старик почувствовал, что вот сейчас он умрет, умрет как больной олень, который бывает обузой для стада. Ему не было страшно, он только сожалел, что никогда не сможет начать новую жизнь, которой живут Тагрыт, его сыновья и братья.

Взошло солнце, и комнату залил яркий свет. Но для старого Ыппыле самый длинный день — день, когда он мысленно пережил всю свою жизнь, — подходил к концу. И теперь, умирая, горько было ему сознавать, что новое, счастливое для людей время давно началось без него.

Матвея Безрукова среди ночи разбудил не дождь, а сон, до того странный и неприятный, что о нем не хотелось даже вспоминать.

Матвей глядел на светлеющее окно, подложив под голову руки. В открытую форточку втягивался свежий ночной воздух, настоянный на травах, смешанный с предрассветной дождевой моросью.

Летом дожди на Чукотке бывают быстрыми: плеснет со звонким, веселым шумом как из ведра и тотчас стихнет.

Вот и сейчас: затих дождь, слышно, как бубнит, падая с крыши, капель. Тук, тук, тук… дзинь — такая бесхитростная музыка.

«Не к ревизии ли сон-то? — думает Матвей, но тотчас успокаивает себя. — На складе у меня все в порядке, да и проверка совсем недавно была».

Сон и впрямь был необычный. О смерти Матвей думал редко — не любил. А тут приснилось, будто он… помер. Лежит в черном выходном костюме, а подле сидят сослуживцы и ведут такой разговор.

— Не ко времени Матвей номер, — озабоченно вздыхает бухгалтер Лесняк, деятельный, вечно пекущийся обо всех общественник. — Был я на кладбище, и выяснилось, что мест там для захоронения нет. В очереди надо постоять.

— Как это в очереди? — удивился грузчик Еремеев, тоже, как и Лесняк, член месткома. — Удумают же! К руководству бы нужно, — посоветовал Еремеев. — Приняли бы соответствующие меры…

— Обращался уж, — обозлился Лесняк: он не любил, когда допускали, что он мог не использовать все варианты для достижения цели.

— Чего тут мудрствовать? Его нужно подвергнуть кремации, — предложил кто-то, а кто именно, Матвей не понял.

— А что это такое? — переспросил Еремеев. — Поминки при этом можно справлять?

— Сжечь, значит. С поминками, естественно.

Матвей хоть и был вроде бы померший, но когда услышал, что его хотят сжечь в печи, то просто-таки обомлел.

— Я так не хочу! — благим матом закричал Безруков из гроба. — Всех, значит, по могилам распределили, всем, значит, уважение… Я против сожжения! Не по нашему обычаю — сжигать.

Присутствующие недовольно загомонили: виданное ли дело, чтобы покойник бунтовал?

— Что с тобой делать, мы на собрании решим, — сказал обескураженный Лесник. — А пока лежи и не мешай.

— Это сколько лежать-то? Вы когда еще собрание-то соберете? — почти плача, спросил Матвей.

— Лежи себе. Конечно, не так-то легко наших людей собрать, сам знаешь, какая у нас разбросанность трудовых Объектов. Надобно посоветоваться с руководством. Кого тут винить-то? Мы все, что в наших силах…

Не сон, а глупость какая-то получилась.

Сердце билось учащенно, с перебоями, и в голове стоял неприятный шум: давление поднялось. Матвею было обидно, что ему с могилой не повезло. «Чего они на меня так рассердились — Лесник и Еремеев? Чего я им такого плохого сделал?»

И тут Матвей испугался, что о сне он думает теперь как о яви. Вскоре зазвенел будильник; Матвей, расстроенный и невыспавшийся, стал одеваться. Из поселковой столовой он пошел прямо на склады, хотя до начала работы было еще больше часа. На улицах поселка деревянные тротуары. После дождя толстые доски, как казалось Матвею, издавали грибной запах.

Безруков вышагивал широко, прочно, попирая сапожищами доски. Благостная чистота утра навевала воспоминания о далеком детстве…

Лет до десяти Матвейка был неугомонным и шкодливым. Как ни билась мать — не помогало. Однажды стал подговаривать дружков полезть в очередной раз в совхозный сад за смородиной. Ребята мнутся: боятся сторожа с собакой. Уговорил все-таки. Вышли они из леска к саду и остановились у изгороди, заросшей бурьяном, крапивой, полынью. Первым ползти в щель, прорытую под изгородью, никто не хотел: страшно. Шептались, шептались, и Матвейка решился — он же подбил всех. Только прополз он под изгородью в бурьяне, как его кто-то хвать за шиворот, портки долой — и давай крапивой. Ребята, понятное дело, в лес врассыпную. Кричит Матвейка, а его всё секут и секут, приговаривая: «Не лазь первым! не подбивай других!»

Откуда отчим Матвейки взялся в саду? Видимо, следил за ребятами…

Солнце стояло высоко, но было еще прохладно. В гулкой свежести утра далеко слышны шаги, прокуренный кашель, мужские неторопливые голоса.

Матвей принял у сторожа печати на дверях склада, расписался в журнале, присел на скамеечке в затишке. Работать в сыром, пропахшем солидолом и маслами складе в такое солнечное утро не хотелось.

Сторож — дед Вестников — присел рядом. Это был худой старичок в полушубке и ватных штанах, говорун, но не надоедливый.

— Тебе бы, Кузьмич, давно пора махнуть на материк, к солнцу и теплу. Пенсия хорошая есть. Чего мерзнуть? Всех денег не заработаешь, — говорит Матвей.