— Если бы мы с Бонифасио не трудились, не покладая рук, то давно бы разорились, — поневоле признавалась Ингрид Грасс, когда кто-то в разговоре касался этой темы. — Большая часть животных просто бы передохла, а остальные одичали бы, потому что за все эти годы я не смогла найти ни единого приличного скотника, способного по-человечески выполнять свою работу хотя бы дня три. Поначалу им интересно учиться, но стоит им усвоить, в чем заключается работа, как они тут же теряют к ней интерес и просто перестают что-либо делать.

— Так заставьте их! — советовал в таких случаях ее добрый друг, обращенный еврей Луис де Торрес. — Уж если вы потратили время на их обучение, то вполне можете заставить их соблюдать договор.

— Как? — удивилась немка. — Если я плачу вперед, они сразу сбегают в сельву, а если не плачу ничего, то просто пожимают плечами, объявляют, что я им должна, и все равно сбегают. Они же как дети!

Они действительно были как дети — но эти дети прекрасно видели, что чужаки пришли грабить их мир и искоренять освященные веками обычаи, но никак не могли понять, что заставляет чужаков прилагать столько усилий, чтобы сделать жестокой и трудной жизнь в этом раю, где она всегда была легкой и приятной.

Туземцам казалось, что разрушение — это единственная цель удивительных чужестранцев, кутающихся в яркие одежды, лишь заставляющие их потеть и придающие глупый вид. Они с одинаковым пылом бросались возводить огромную хижину, которую разрушил первый же ураган, или рубить лес, или превращать чистую заводь в зловонный отстойник.

— Здесь для всех хватает места, еды и питья, — сказала принцесса Анакаона во время одной из тех долгих прогулок по пляжу, которые они с Ингрид Грасс совершали осенними вечерами. — Так почему бы нам не жить в мире друг с другом, как жили до сих пор, вместо того чтобы сражаться из-за золота, которым никого не накормишь, или обращать в рабство тех, кто родился свободными?

— Это все наши обычаи, — печально ответила немка, не в силах найти убедительного ответ на вопрос прекрасной Анакаоны, Золотого Цветка. — Там, откуда мы пришли, жизнь не слишком сладкая.

— Тогда почему же вы не принимаете то лучшее, что мы предлагаем, и не признаете, что мы гораздо счастливее?

— Потому что наша религия считает счастье, не исходящее напрямую от божественной воли, грехом и миражом

— И ты в это веришь? — изумилась туземка.

— Нет, конечно, — убежденно ответила Ингрид. — Для меня быть счастливой — это находиться рядом со Сьенфуэгосом, так же, как для тебя — быть рядом с Алонсо де Охедой. Но мы не вправе требовать, чтобы все думали так же, ведь на свете не так много людей вроде Сьенфуэгоса и Охеды.

— Да, к сожалению, — согласилась туземка и вдруг замолчала, глядя вдаль, а затем печально добавила: — Он меня больше не любит.

— Что ты сказала? — переспросила подруга, решив, что ослышалась.

— Алонсо больше меня не любит, — с болью в голосе повторила Анакаона. — Он по-прежнему остается ласковым и страстным, но я знаю, он лишь притворяется, что его душа здесь, со мной, а на самом деле она слишком часто витает в далекой Кастилии.

— Ничего подобного, — возразила бывшая виконтесса. — Его мысли уносятся в противоположном направлении, к тем землям, что расстилаются перед нами, поскольку его дух авантюризма восстает против бездействия, он не может лишь смотреть на придворные интриги и становиться рабом удушающей бюрократии, когда предчувствует, что может добыть славу на западе.

— Ты хочешь сказать, что ему недостаточно быть со мной? Если ты о том, что он ищет золото, то знай, я предложила ему все, что имела, а он просто побросал его в море.

— Для людей, подобных Охеде, слава — не в золоте и не в том, чтобы покорить богатую и могучую империю... Слава для них — в самой попытке.

— Но зачем?

— Что — зачем?

— Почему ваши мужчины видят счастье в том, чтобы подвергать себя риску и терпеть лишения ради какой-то дурацкой недостижимой мечты, вместо того, чтобы просто наслаждаться жизнью рядом с любимой женщиной, как делают наши?

— Из честолюбия.

— Никогда не могла понять это слово, а вы не должны были привозить его с собой через океан, — заявила принцесса. — Оно нанесло больше вреда, чем шпаги и бомбарды, даже чем ваши болезни, потому что шпаги, бомбарды и болезни мы можем понять и победить, но с вашим безмерным честолюбием мы ничего не можем поделать.

Ингрид Грасс, теперь больше известная как донья Мариана Монтенегро, так и не смогла найти достаточно весомых аргументов, способных опровергнуть точку зрения гаитянки; хотя в глубине души она уже давно подозревала, что безмерное честолюбие братьев Колумбов и горстки их приспешников в конечном счете покончит с величайшим предприятием по открытию Нового Света.

Всего несколько дней спустя она получила еще одно неопровержимое доказательство того, что жажда золота, обуревающая правителей Изабеллы, далеко превосходит все остальные соображения. Трудно сказать, злой ли рок был тому причиной, или же ее заслуженная репутация поистине доброй женщины, но так или иначе, именно она послужила невольным посредником в одной весьма грязной сделке, заключенной в это время в колонии.

С первых дней на острове Ингрид утирала слезы тем, кто поверял ей свои тревоги, и пыталась облегчить горькое одиночество и глубокую печаль от разлуки с семьями. К ней привязался и грубый арагонец Мигель Диас, человек с добрым сердцем и щедрой душой, но стоило ему пропустить пару стаканов вина, как он становился опасным смутьяном.

Алкоголь оказывал на Мигеля Диаса поистине дьявольское воздействие, выпуская на волю худшие побуждения. Однажды ночью он напился до полного беспамятства и в припадке неконтролируемой ярости нанес огромным ножом два вероломных удара одному несчастному мурсийцу, который провинился лишь тем, что попросил его разговаривать чуть потише.

Согласно установленным братьями Колумбами законам, подобное преступление каралось виселицей или, в лучшем случае, пожизненной каторгой, так что арагонцу оставалось лишь бежать вглубь острова, где он собирался примкнуть к какой-нибудь группе дезертиров или грабителей, осевших в разных частях острова или обосновавшихся на других островах поблизости.

После этой кровавой истории прошло уже больше года и, несмотря на то, что раненый мурсиец выжил, никто не надеялся, что Мигель Диас когда-нибудь вернется в Изабеллу, поскольку приговор по-прежнему оставался в силе, а Бартоломео Колумб, в отсутствие вице-короля исполняющий в колонии обязанности губернатора, был отнюдь не тем человеком, от которого можно ожидать приступов внезапного милосердия.

Поэтому немка несказанно удивилась, когда однажды жаркой августовской ночью на пороге ее хижины, словно тень, возник арагонец.

— Боюсь, вы меня скомпрометируете, — заметила она, придя в себя после минутного замешательства. — Братья Колумбы меня ненавидят и только и ждут, как бы найти повод отправить обратно в Европу. Но самое худшее даже не это: если вас поймают, то немедленно повесят за попытку убийства и бунт.

— Я знаю, — ответил Диас, садясь по другую сторону грубо сколоченного стола в той комнате, что служила хозяйке гостиной. — Только не думайте, что я и на этот раз действую очертя голову. Я точно знаю, что наша встреча очень важна для меня... и для вас тоже.

— Я вас не понимаю.

— Я отниму всего несколько минут, — убежденно заверил арагонец. — Вам ли не знать, что за этот год я провел в скитаниях больше времени, чем за всю прошлую жизнь. Но я пришел не для того, чтобы утомлять вас рассказами о моих скитаниях по горам и сельве. Дело в том, что после всех блужданий я наконец пустил корни в одной туземной деревушке на юге острова. Она расположена в устье широкой реки. Там просто чудесные места, удобная гавань, приятный климат, плодородные земли и самые добрые и гостеприимные люди, каких только можно вообразить, — он замолчал, чтобы сделать глоток воды, и продолжил рассказ. — Так вот, судьба была ко мне столь благосклонна, что вдова местного вождя, женщина не слишком утонченная, зато нежная и страстная, решила выйти за меня замуж. Таким образом, я стал, если можно так выразиться, «принцем-консортом» этого чудесного маленького королевства.