— Чего там шипишь? — послышался голос Чибираса.

— Мне показалось… — также полушепотом донеслось от окна.

— Не раскисай, — это прошептал Чибирас, но больше ничего не сказал.

Снова все погрузились в тишину, будто в глубокий колодец. Только изредка шуршала чья-то одежда, скрипела обувь, когда кто-нибудь переставлял отекшую ногу, и беспрестанно громко стучало сердце. Слава богу, что парню только послышались шаги на дворе. Лучше, чтоб они никогда не раздались. Ни сегодня, ни завтра — никогда. Пролитая кровь взывает к крови. И если это неизбежно, если так и должно случиться, так уж лучше там, в Маргакальнисе, рассчитались бы кровь за кровь, а не здесь, на глазах у Агне. Вернувшись, он бы всем накинул петлю на шею. И тогда уж никому — ни богу, ни черту — не докажешь, что ничего не знал, что воистину ты ни при чем, на самую что ни есть настоящую правду все махнут рукой. Такое время, что даже на родного брата нельзя положиться. Так почему другие обязаны верить тебе, живущему в глухой пуще, где перекрещиваются все дороги. Такое уж время. Один неосмотрительный шаг или поступок может решить судьбу всех. Так и будет, если за окнами раздадутся шаги возвращающегося, если он переступит порог своей избы. Сам приговор всем подпишет и печать приложит… Но если не появится — тоже плохо. Хотя — тогда еще оставалась бы надежда. Небольшая, с маковую росинку, но была бы надежда. Пусть беснуется, пусть носится Чибирас, пусть на стену лезет, но не пойман — не вор. Докажи! Мало ли где брат шляется и чем занимается, я за него не в ответе, как и она не может отвечать за мужа. Хотя Чернорожему, этому дьяволу, ничего не докажешь, даже слушать не захочет…

А за окнами уже светает. Еще мерцают звезды, но свет их блекнет, густая синева заливает двор… Предрассветная пора. В такую пору в болотах начинают трубить журавли. Прострел цветет — самое токованье глухарей. Прождав всю зиму, наверно, так и не доведется услышать этих отшельников. Все полетит к черту. Не только глухари и тетерева, но и вся жизнь — как в топь.

— Светает, — сказал Чибирас и зевнул.

Заливающая двор синева посерела, гася и без того едва мерцающие звезды.

— Двое останетесь здесь, а мы поедем. Пускай им в волости языки развязывают. Лесничий, запрягай своего жеребца, а ты, бандитская подстилка, собирайся…

— Храбрый ты, Чибирас, с женщинами воевать, — не выдержал Винцас, сам не почувствовал, как сорвалось с языка.

— По оплеухе соскучился?

Он только пренебрежительно махнул рукой, как на недоумка, но ничего не ответил. Встал, пошел было к двери, но Чибирас остановил:

— Не лезь первым в пекло. Места хватит.

— Мне переодеться надо.

— Успеешь. Когда понадобится, проводим, — сказал Чибирас и что-то шепнул остающимся парням.

Когда все вышли на двор, Агне остановилась, вслушиваясь в клокочущий ток тетеревов, словно прощаясь с чем-то необычайно дорогим, чего больше никогда не доведется услышать. А может, Винцасу только так показалось, потому что и сам подумал, что уже никогда больше не вернется сюда, где прошла вся жизнь. Не прожил, а как-то нудно провлачил, словно гнетущую, немилую обязанность, жизнь.

В лесу они собрались вместе, молча смотрели на пылающие хлева, на догорающую усадьбу Жаренаса, видели бегущих с ведрами людей, которые что-то кричали, словно ругаясь между собой. Потом цепочкой пошли за Шиповником. Шли, сторонясь дорог и тропинок, напрямик ломились через густо заросший подлесок, через овраги и холмы, через пустыри старых вырубок, в которых чернели старые пни. Шли быстро и долго, пока наконец Шиповник не остановился и не сказал:

— Покурим.

Они расселись на заиндевелый хрупкий мох, молча жадно затягивались дымом, а Стасис с тревогой ждал, что скажет Шиповник. Перед глазами все еще стоял освещенный фонариком Жаренаса Лауцюкас, успевший удивиться, вытаращить глаза, но так и не раскрывший рта, оседающий вниз, во весь рост вытягивающийся на полу… И эта черная как смола лужа крови, и раскинутые в стороны руки, и открытые глаза, словно он, измученный долгой дорогой, упал отдохнуть на луг. Из этих бескрайних лугов, с той стороны еще никто не вернулся — Пятрас Лауцюс тоже не вернется.

— Видишь, как нехорошо получилось, — сказал Шиповник.

Стасис понял, что это говорится ему, но не ответил, молча докуривал самокрутку, обжигающую пальцы, пока Шиповник не нагнулся в его сторону:

— Тебе говорю.

— Что ж тут хорошего? Конечно, плохо.

— Да, — буркнул Шиповник и вполголоса начал рассуждать, как бы установить — опознал Чибирас Стасиса или нет. От этого все зависит: возвращаться ему домой или уже никогда не переступать порог своей избы, навсегда уйти в зеленый лес — прибежище всех преследуемых. Важно выяснить, узнал или не узнал его Чернорожий, по которому уже давно тоскует петля.

— Конечно, узнал! Светло было как днем, — загудел Клевер. — Жаль, не уложил ты его, а мог.

Конечно, мог. Сам лучше всех знает, что на самом деле мог убить Чибираса, надо было лишь пониже опустить ствол винтовки. На вершок над головой Чибираса просвистела смерть. «Вот и кончилась бы сказка, что пуля его не берет», — подумал про себя, а вслух сказал:

— Радуюсь, что он меня не уложил… Ведь тоже мог.

— А как там с Жильвинасом? — спросил Шиповник.

— Глупо получилось, — вздохнул Стасис. — Я постучался, сказал кто, он спокойно впустил, а вошли мы — сверкнул фонариком прямо в глаза и сразу выстрелил, я даже моргнуть не успел… Пальнул в него, когда он в дверь выскакивал. Не мог промахнуться. Точно попал в гада, только жаль, на месте не ухлопал.

— Далеко не убежит, сдохнет под первым кустом, — каркнул Клевер под всеобщее молчание, словно все они договорились больше не упоминать всуе имя смерти.

— Пойдем все вместе, — Шиповник встал, и у Стасиса словно жернов с шеи свалился.

Теперь они шли медленнее. Холодный воздух ночи был сочный и густой — хоть ножом режь. Стасис пытался собрать разрозненные мысли, гнал от себя преследующее видение — широко разбросанные руки Жильвинаса и черную лужу на полу. Гнал прочь и картину со споткнувшимся в саду Костасом и со своим нескончаемым бегом через полосу залежной земли. Старался забыть слова, прокарканные недавно Клевером, унять все еще гудящее в ушах ржание лошадей… Успокаивал себя, пытался понять, почему они застали Жаренаса дома, почему никто не предупредил его, откуда и за каким чертом примчались Чибирас и его ребята, только чудом не перечеркнувшие усилий целых полгода, когда до цели остался, можно сказать, один шаг. Даже щека начала дергаться от мысли, что он мог лежать на этом освещенном пожаром лугу, разбросав руки, как Жильвинас, незрячими глазами уставившись в черное небо. Такое может случиться ежедневно, грозит из-за каждого дерева, и радоваться слишком рано еще. Жалко Агне. Будет теперь о нем думать как о последнем обманщике… И ничем не оправдаешься, все объяснения и слова — словно воды Версме, унесшие с собой то самое важное, чем она больше всего дорожила, — доверие. Агне свято верила, что только тоска по родной деревне гонит его из города, что даже по ночам он бредит лесами детства — пуща зовет, манит в зеленый, гудящий как орган дом, и единственная его мечта — вернуться в это пристанище. Почему он не сказал всю правду еще до отъезда?.. Боялся, что она испугается, не за себя, за его жизнь будет дрожать и ни за что на свете не согласится ехать в далекий и незнакомый лесной край, где человеческая жизнь висит на паутинке. Думал, скажет все, когда она привыкнет на новом месте, но каждый раз кто-то запирал рот. Берег, жалел ее спокойные сны и светлую улыбку, знойные, страстные ласки. Все на завтра откладывал, надеясь, что сама жизнь представит подходящий случай и все решится само собой, потому что в глубине души она думала так же, как и он, в этом он убеждался множество раз. А теперь «завтра» может и не быть. И останется он в глазах Агне низким изменником, предавшим не только доверие, но и свои убеждения, словно поменявшим шкуру. Иначе она и не может думать как только о предателе, поправшем их любовь, их не высказанные до конца мечты, потому что можно ли мечтать о ребенке, когда над головой висит смертельная опасность… Какой отец стал бы думать об этом, зная, что его дитя каждое мгновение, еще в чреве матери, может остаться сиротой? А она прямо-таки бредит сыном, все мечтает о мальчике в голубом костюмчике и синих ботиночках… Печально: естественны женские мечты, но даже им, наверно, не суждено сбыться. Хотя как знать… Если он рожден под счастливой звездой, может, и в дальнейшем судьба будет милостивой, как в эту ночь, как во все эти дни?.. Осталось немного ждать, самая трудная часть пути уже пройдена, надо лишь нащупать, кто и откуда натравливает друг на друга братьев-литовцев, где этот проклятый центр и кто там верховодит… Глубоко в душе он верил, что судьба не подложит ему свинью, потому что и впрямь было бы глупо и абсурдно, избежав тысячи смертей на фронте, получить пулю теперь, когда только-только начинается настоящая жизнь.