В настоящий момент достоверным оставалось лишь одно: если семейный архив сохранился, то он должен был находиться у самарского старожила доктора Гуревича. Ни его адреса, ни имени-отчества Первякова к тому времени уже не помнила. Не было даже известно, жив ли он; а если жив, то за прошедшие двадцать пять лет мог ведь переехать — недавняя война стольких людей смешала и разбросала по самым неожиданным местам!

Всю историю, как она ее узнала, Людмила Ильинична передала Ю. А. Крестинскому. С этими скудными сведениями в 1949 году в качестве представителя Института мировой литературы имени А. М. Горького ученый и отбыл из Москвы.

Как рассказывал сам Юрий Александрович, оказалось, что в Куйбышеве проживает 38 однофамильцев — Гуревичей. Разыскать нужного среди них удалось не сразу. Зато результат превзошел все ожидания. Потребовалось два чемодана, чтобы уложить новые материалы архива А. Н. Толстого. Только собственноручных писем Алексея Николаевича там было сто с лишним. Ученый-энтузиаст уезжал из Куйбышева, убежденный, что «выскреб все до донышка».

Однако прошло восемь или девять лет, и автору этих строк в качестве собственного корреспондента «Литературной газеты», постоянно жившего в Куйбышеве, довелось сообщать на ее страницах, что Куйбышевский литературно-мемориальный музей имени А. М. Горького приобрел у Гуревичей новый большой архив Толстого. На сей раз он составлял более трехсот неизвестных доселе ценных материалов. И среди них опять-таки примерно столько же писем самого А. Толстого (около ста), а кроме того — тетради рукописей, книги с дарственными надписями и прочее-прочее, о чем уже говорилось.

В 1959 году Гуревичи передали Куйбышевскому музею еще девять писем, телеграмм, автографов стихотворений А. Толстого, а также более ста писем его родителей.

Наконец, ряд материалов, в том числе несколько важных для нас писем Александры Леонтьевны и самого А. Н. Толстого, поступили в музей в 1961 году. Общее число новых приобретений, таким образом, перевалило за пятьсот…

Архив передавался в музей беспорядочно. Некоторые письма оказались «разорванными»: начало — в Москве, а конец — в Куйбышеве или наоборот.

— Понимаете, — объяснял Яков Самуилович, — когда уж, не помню, мы весь этот архив вынули из ящика и часть его смешалась с нашими бумагами, которых за долгую жизнь, слава богу, накопилось не меньше… До сих пор, случается, роешься где-нибудь в чулане среди бумажных завалов, и вдруг выглянет из постороннего конверта или из старой книги письмо Алексея Толстого. А то что-нибудь в диванах обнаружишь, вроде этого портрета Бострома…

На этом, пожалуй, можно и закончить историю куйбышевского архива, если пренебречь частностями, которые в рассказах А. А. Первяковой и Я. С. Гуревича порой не согласуются друг с другом. Но меньше всего я собирался вести расследование. Важно в конце концов, что большой семейный архив писателя не погиб и стал теперь достоянием народа. Активную роль сыграли в этом работники Куйбышевского музея имени А. М. Горького. Нельзя не назвать научного сотрудника Альбину Евгеньевну Иогман, бывшего директора музея Евдокию Николаевну Бутакову и нынешнего директора Маргариту Павловну Лимарову. Благодаря им архив избежал дальнейшего дробления, и значительная часть его бережно сохраняется теперь в родных местах писателя — в городе Куйбышеве.

Однако и поныне нет уверенности, что собрано и разыскано все. А главное — все ли уцелело? Может статься, что некоторые документы утрачены безвозвратно. Приведу один из примеров. Не найдены письма Горького к Александре Леонтьевне, хотя есть основания думать, что они были.

Среди материалов, обнаруженных в Куйбышеве, есть письмо К. П. Пятницкого, издателя писательского товарищества «Знание», душой и фактическим руководителем которого, как известно, был А. М. Горький. В письме идет речь о сборнике деревенских рассказов Александры Леонтьевны, переданном ею в декабре 1903 года в «Знание». «Некоторые рассказы, — пишет Пятницкий, — могли бы выйти отдельными книжками для народа». И перечисляет затем адреса издательств, б которые следует обратиться. «У нас, — пишет он, — вопрос о Вашей книге решался Ал. Макс. Пешковым. Если бы Вы захотели знать его мнение, можно писать ему на «Знание», так как он постоянно меняет место жительства. Письмо будет ему немедленно доставлено» (ИМЛИ, инв. № 6402).

Это не единственный случай, когда литературные дороги приводили писательницу — мать А. Н. Толстого — к Горькому. Около двух лет спустя в письме от 8 ноября 1905 года она, например, сообщает Бострому по поводу своих пьес: «…Надо подождать ответа от Горького, кот[орому] я послала «Жнецы» и дала свой адрес в Петербурге до 19-го… [Пятницкий] мне посоветовал для скорости послать прямо Горькому, кот[орый] находится теперь в Москве и потом уедет в Крым. Я тотчас заклеила пьесу бандеролью, написала письмо и отвезла в почтамт. Прошу его, ввиду того, что пьеса едва ли в наст[оящее] время пройдет в цензуре — напечатать ее в сборнике или вместе с двумя другими, или отдельной книжкой. Что-то он скажет?» (ИМЛИ, инв. № 6311/147).

Зная всегдашнюю обязательность Горького в таких случаях, можно предположить, что он отозвался на присылку «Жнецов». Тем более что другие произведения А. Л. Бостром он читал, а самого автора мог помнить по общему кругу знакомых в Самаре (Тейтели, Н. Гарин-Михайловский и другие) и одновременному сотрудничеству в «Самарской газете» в середине 90-х годов. Интересны для нас были бы также письма или черновики писем Александры Леонтьевны Горькому. Но где все это? Сейчас, конечно, можно только гадать. В московском архиве А. М. Горького, где учтена вся известная горьковедам корреспонденция Алексея Максимовича, нет даже косвенных следов этой переписки…

А кто поручится, что в сарайном или чуланном мусоре не сгинули за десятки лет письма Н. Гарина-Михайловского, который не только арендовал одно время родовое имение матери А. Толстого — Тургенево, но и не раз помогал Александре Леонтьевне устраивать ее литературные дела в Петербурге; или ответы К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко на запросы писательницы по поводу ее пьес, переданных Художественному театру; или другие письма (помимо найденных) от известного издателя И. Д. Сытина, у которого Александра Леонтьевна печатала свои книги… Да мало ли еще что могло быть или не быть на бросовых лоскутках старой бумаги, о чем остается только гадать и сокрушаться!

…Утонул в снегах отчий хутор Бострома Сосновка. Пригоршня домишек, нахлобучив белые шапки, отсыпается от летних трудов праведных. Если встать на взгорье спиной к пруду, обросшему столетними ветлами, и смотреть вдаль, то кажется, что нет больше на земле ни лесов, ни городов, ни людей — одна только белая, с оранжевым от поднимающегося солнца, степь. Коль и случится что за целый месяц, то разве такое: «На хутор днем забежал волк. Пробежал двором, садом и убежал…» (А. А. Бостром — A. Л. Толстой, 6 марта 1898 года). Кого потянет без особой крайности слать из этакой глухомани письма? Да и о каких-таких событиях в них рассказывать?

Но один мальчуган, непоседа и озорник, тут проявлял неожиданное прилежание. Письма у него получались так: «Я, мамуня, потому расписался вчера, потому что я сижу — думаю, и вдруг рука у меня как заходит-заходит по бумаге, я индо испужался — вот и накатал тебе целый лист…» (А. Н. Толстой — матери, 14–15 января 1895 года).

В Сосновке, где посторонний глаз не заметил бы никаких особых событий, 12-летний Леля был полон впечатлениями через край. Он торопится рассказать матери и о том, что «ночью шел совсем летний дождик и снегу осталось мало», а «нынча ужасный ветер гудит и завывает» и «под вечер прошел не то снег, не то крупа, не то маленький град»; и о том, как, несмотря на ветер и гололедь, он бегал на свою сооруженную «третьеводни» снежную крепость «Измаил»; и о том, что по рассеянности кухарки «приготовили вместо гусака индейку… потом пошли, посмотрели и распознали…»; и о том, как утром «у нас на столе поет самовар» и т. д.