— Чем занимаешься, друг?

— Дома обстирываю.

— А проще сказать?..

— Стены чистим. Пескоструйка.

— Дело видное.

Они вошли в большую комнату, где посредине стоял старый круглый стол, всегда покрытый свежей скатертью. Когда Володька увидел эту комнату с огромным просветом стекла на балкон, им овладело буйное чувство удачи. Он может сделаться жителем этих комнат… Стоит только захотеть.

— Нравится?

Вот разве что дядя… Прямо в мыслях читает! Врать ему не надо. Все равно не обманешь.

— А то нет!

— Сам–то как живешь?

— Как! По–собачьи… В бараке.

— Положим, не по–собачьи. Общежитие?

— Комната. Четыре стены, четыре койки. Учиться хочу, а где уроки делать?

— Захочешь — сделаешь.

Володька и это понял. Убедительнее всего были для него, пожалуй, не слова, а чувство. Он чувствовал, что Иван Егорович любит таких ребят, как Володька, и сам хотел любить его. Бандиты не убили Ивана Егоровича в дни его боевой юности потому, что он считал их не врагами, а дураками. Он понимал, что смешно считать врагами бездомных, запутавшихся, одичавших солдат, и солдаты полюбили его за это.

— Оно так, — сказал Володька. — Захочешь — сделаешь.

— А зачем тебе учиться?

— Имею стремление.

— К чему? Да ты проще… По душам.

Сердце у Володьки екнуло от удовольствия.

— Может, за четвертинкой сбегать?

— Сбегай.

— Нет, я в самом деле…

— Сбегай. Я кстати подлечусь. Отравился куревом. Вот новость!

— Организм! — с весомостью сказал Володька.

В это время Ирочка появилась в дверях, освещенная последним лучом заката. Она показалась Володьке незнакомой и почти напугала его своим необычным видом. Глаза ее отражали солнце и были как два красных угля. Володька оторопел. А Ирочка как ни в чем не бывало заговорила:

— Дядя, что ты скажешь, если я пойду к ним на работу… Дома чистить.

Восхищаясь солнечным лучом, горевшим в глазах Ирочки, Иван Егорович прошептал:

— Ирка…

Она подумала, что не так стоит, одернула платье и отошла от двери. Красные угли в глазах исчезли.

— Бегу! — торопливо сказал Володька.

— Куда? — спросила Ирочка.

— За четвертинкой, — ответил Иван Егорович.

Ирочка на мгновение замерла от неожиданности.

«Теперь все», — сказала она себе. Она знает! Дядя пил мало, и четвертинки появлялись у них редко. Зато на старой квартире Ирочка видела, как из–за четвертинок пропала молодая любовь, пропала сразу, точно вытоптанная трава. Что–то там за стеной росло, распускалось, радовало Ирочку, а потом, когда он переехал туда, сразу же после свадьбы пошли четвертинки. Не то чтобы это было пьянство. Нет. Просто начался тупой, беспросветный быт с маленькими и большими выпивками.

Хорошо, что дядя не расслышал ее вопроса. Она в самом деле хотела работать вместе с Володькой. Теперь он больше не появится в этом доме ни под каким видом.

— Для чего сбываются мечты? — неожиданно спросил Иван Егорович.

— Мы этого не проходили! — весело ответила Ирочка.

— Никто не проходил! — веско сказал Иван Егорович. — Никто не знает. Вот беда.

— Что это, дядя, ты такие сложные вопросы задаешь?

Иван Егорович не ответил.

— Ты этого парня давно знаешь? — как бы случайно спросил он.

— Совсем не знаю.

— Ну, ну… — усомнился Иван Егорович.

— Второй раз вижу.

— Какое же твое мнение?

— Обыкновенный… Слишком обыкновенный.

— А ты мечтаешь о необыкновенном?

Теперь не ответила Ирочка. Да, она мечтала о необыкновенном, о том самом мужественно–великолепном и неопределенно–голубом, которого ждала со школьных лет. Должен же он был когда–нибудь прийти!

— Мечтай, мечтай… Когда мечта сбудется, спросишь у дядьки: «Для чего сбываются мечты?»

Ирочка опять отделалась шуткой:

— Я маленькая… Ничего еще не понимаю.

— Не ври, не ври!

— Честное слово!

— Не ври мне, девочка. Прошу тебя, даже умолять буду… Только не мечтай ни о чем необыкновенном, этаком неземном. Ты ведь умная.

— Я и не мечтаю, — соврала Ирочка. — А тебе он как?

— Настоящий парень как будто…

— У меня, дядечка, это первое знакомство! — горячо сказала Ирочка. — Такая досада, что он пошел за четвертинкой!

Дядя исподлобья глянул на Ирочку и молча зажег свет.

— Ничего, — сказал он в раздумье. — Присматривайся. Надо, чтобы и так и сяк.

Раздался звонок. Ирочка побежала открывать. Но пришла Нина Петровна.

— Был кто–то чужой. — Она определила это по запахам. — Накурено, как в пивной!

Не взглянув на Ивана Егоровича, она пошла на кухню. Ирочка объяснила ей, отчего накурено. Пришел мастер, с которым она познакомилась в день переезда. Ирочка думает пойти работать в его бригаду. Тут было столько же фантазии, сколько правды. Идея Ирочки неожиданно понравилась Нине Петровне. Поэтому она вернулась с кухни в хорошем настроении.

— Слыхал? — не поздоровавшись, спросила она.

— Да… А что?

— Как что? Ирина на черную работу хочет пойти.

— На какую?

— Вы же тут договаривались.

— Договаривались… Да. — Он выпутывался, чувствуя, что Ирочку надо выручать. — Но еще не договорились. Ты одобряешь?

— Пусть, пусть… — Очки, которые как будто воспринимали выражение ее глаз, холодно сияли. — Я сама его просить буду. Ирке полезно. Жизнь надо начинать с черного.

Иван Егорович посмотрел на жену с печалью. Милая сподвижница! Друг жизни! Скажи что–нибудь мужу в знак примирения! Или продолжай сердиться. Хоть бы отчитала, что так глупо уехал и три дня скрывался! Спросила бы, почему. Ведь мог и умереть. Но она всегда вела себя так, если считала, что права. А так как она всегда считала, что права, то и вела себя всегда так. Она и виду не подала, что заметила в лице его перемену после болезни.

— Я рассаду привезла. Придется тебе поехать на дачу. А то пропадет рассада. — Она сказала это так, будто он не вернулся только что с дачи. Вот как она умела вести себя с ним!

— Хорошо! Поеду. Попозже.

Вернулся Володька. Нина Петровна встретила его приветливо. Его извинения она пропустила мимо ушей. А извинялся Володька в том, что принес вместо четвертинки пол–литра. Она стала расспрашивать парня о его работе. По тому, как радушно она им занималась, Иван Егорович понял, что ей очень приятно устроить Ирочку на эту тяжелую и грязную работу.

— Погодите. Не решайте без нее.

Он побежал на кухню.

— Кто такую глупость выдумал? — закричал он там.

Ирочка снимала с газовой плиты сковородку.

— Какую, дядя?

— Работать по этой… по очистке.

— Я придумала.

Она независимо прошла в комнату, неся перед собой сковородку с жареной картошкой.

Иван Егорович был возмущен. Чернорабочая! Ирочка пойдет в чернорабочие!.. Он был уверен, что женский труд на подобных работах будет запрещен. Терпим, пока не подоспела механизация, пока не хватает рабочих рук. Зачем же Ирочке на эту грязную, лишенную перспективы работу? Жена совсем с ума сошла. Чем старее, тем сумасброднее. Не любит племянницу, пусть. Она никого не любит. Но зачем же молодой, нежный цветок… Он не знал, что сказать про этот нежный, молодой цветок, который на его глазах хотели зарыть в землю.

Иван Егорович вернулся в комнату и сел на свое место. Ирочка смеялась. Но больше всего поразило его то, что смеялась и Нина Петровна. Обе они смеялись над тем, что его так ужаснула черная работа.

Он с обидой вздохнул.

— Валяйте, валяйте… Извиняюсь. — Последнее значило, что в душе он обругал их очень сильно.

Володька тоже посмеивался, но внутренне был чем–то озабочен. Это «что–то» еще не было ясно ему самому. Его ничуть не рассмешил протест Ивана Егоровича. Она, эта девчонка, мало понимает. «Не боюсь, не боюсь». А сама не знает, чего бояться и чего не бояться. Он косил глаза на ее плечи, руки. Нет, не хватит силенки. Девушкам у них не дают работать наверху. Они очищают гранитные набережные, каменные ограды. Снаряд, который у них называют «Туточкой», Ирочке не по плечу. При полной нагрузке с воздухом он тянет до сорока килограммов. У самого Володьки плечи и руки — хоть в боксеры записывайся, да и то… А на подсобке работать совсем уж нетолково. Размышляя о всем этом, Володька в конце концов поймал себя на мысли о том, что Ирочке просто не идет, именно не идет та самая профессия, которая шла ему, Володьке, и которую он, в сущности, любил. Этим он и был озабочен. Не то придумали. Если бы, скажем, она считалась его невестой, он ни за что не согласился бы. Не твое это дело, Ирочка.