— Да и то правда. Я, конечно, ничего не имею против Ксении Ивановны. Женщина она умная. Только… — Она умолкала, не зная, какой привести аргумент не в пользу Ксении Ивановны.

— Что «только», что «только»? — настаивал отец.

— И маме вон больше по душе Мария Васильевна, — уходя от прямого ответа, продолжала она. — И о Димке не забывай. А ну ребятня начнет дразнить мальчонка мачехой-немкой…

— Ну уж насчет Димы я спокоен. Слепые вы, что ли? — мрачнел отец.

Я улавливал настроение взрослых и по тому, как они замолкали, когда отец входил. Знал, о ком говорят. И мне казалось, что в доме затевается какой-то заговор, который теперь уже никакими силами нельзя было предотвратить.

Ксения Ивановна продолжала изредка наведываться к нам. Она тоже чувствовала растущее отчуждение и, наверное, думала с безотчетной тоской о том еще очень нескором времени, когда совсем забудется война и люди не будут так категоричны. Но, наверное, и ее тогда не будет на этом свете.

Ксения Ивановна пристальнее, чем всегда, поглядывала на моего отца, пытаясь разгадать его и понять. Ей очень нравился этот мягкий и неторопливый человек, хлебнувший тоже немало горя. И вот однажды почти веселым голосом она сказала:

— Представляете, что произошло со мной? Иду я мимо ветеринарного института — тротуар там примыкает к стене — и вдруг слышу, что-то упало сзади меня, даже валенок задело. Оглянулась — кирпич. Сверху свалился. Наверное, с крыши. Надо же…

Сказав это, она взглянула вначале на отца, потом на бабушку.

Отец удивленно откинулся, с досадой произнес:

— Как же это так, Ксения Ивановна! Вы же взрослый человек. Надо поосторожней быть. Ведь жизнь — одуванчик, дунул — и…

Бабушка недовольно поджала губы, замахала рукой, как бы отгораживая сидящих внука и сына от неприятных вестей.

— Век живу, — она покачала головой, — а такого не слыхивала, чтоб кирпич падал на голову. Как же он сам может свалиться?

— Может — не может! — перебил в сердцах отец. — Убьет, а потом разбирайся — может или не может. Вы уж там больше не ходите, пожалуйста, Ксения Ивановна.

Меня поразила нелепость всех сказанных слов. Ведь Ксению Ивановну могло убить!

— Там всегда падают кирпичи! — крикнул я зло. — На меня тоже чуть не упал. — Мой голос дрогнул, я побледнел.

Это окончательно вывело из себя отца.

— Ну так какого черта ходишь там? Я спрашиваю тебя! — Губы его дрожали.

Ксения Ивановна вздрогнула, испуганно притронулась к руке отца:

— Подождите, подождите. Не кричите на него, не надо, прошу вас. Он ни в чем не виноват. Просто иногда он встречал меня там.

Я опустил голову, упрямо выпятив нижнюю губу.

Отец вскочил:

— Вон из-за стола! Я тебя стучу вмешиваться в разговоры старше. Быстро! Иначе вышвырну, как паршивую собаку.

Я судорожно глотнул, глянул прямо отцу в глаза, отставил стул и быстро вышел из комнаты.

Спустя много лет, перед самой кончиной, отец скажет мне прерывистым шепотом: «Я знаю… Ты с того дня перестал называть меня папой. Прости, если можешь».

Зооветеринарный институт, прозванный в шутку коннобалетным, занимал мрачное угловое здание неподалеку от вокзала. Построенное пленными японцами, оно вызывало в памяти старинные крепостные казематы с узкими глубокими окнами, каменной оградой, увенчанной металлическими пиками, высоченной двухстворчатой дверью в темной нише.

Я внимательно исследовал каждый метр тротуара. Никаких кирпичей и осколков на утоптанном снегу не было. Запрокинув голову, долго изучал край крыши: соображал, как и откуда мог свалиться кирпич. В одном месте мое внимание, привлек какой-то предмет, чуть-чуть торчащий из-за края. Я перешел на противоположную сторону улицы, но разглядеть предмет так и не удавалось. Тогда-то и родилась мысль слазить на крышу и посмотреть. Я обошел институт — у парадного входа курили студенты. В фойе было темно, я незаметно прошмыгнул мимо дежурной. Под широкой лестницей оказалась дверь. Она вела во внутренний двор. Я сразу увидел узкую пожарную лестницу сбоку на стене. Однако дотянуться до нее вряд ли смог бы даже взрослый человек. Я огляделся, подыскивая какой-нибудь ящик. Возле разобранного трактора ходил человек.

«Веревка! Вот что». Бистро сбегал домой и украдкой взял в кладовке бабушкину бельевую веревку. Вернулся. Человек куда-то ушел. Выждав некоторое время, я привязал к веревке железяку и метнул ее на лестницу. Подождал, пока железяка опустится ниже, схватил ее, продел в петлю и затянул. Порядок! Только сейчас почувствовал страх перед отвесной стеной, даже спина моя как бы ощутила пустоту. Противно заныло в самом низу живота. Я оглянулся и лизнул сухие губы. «Подумаешь, только поднимусь, гляну на эту штуковину и — назад». Таким способом намеренно упрощенная задача поглотила часть страха. Я подтянулся, ухватился за первую перекладину лестницы.

— А-а, попался! — закричал кто-то сзади и дернул меня за ногу. Я разжал руки. Передо мной стоял усатый человек в промасленном комбинезоне. Его вытаращенные глаза на чумазом лице казались неестественно белыми. — Марш отсюда, стенолаз! Нашел тоже игрушку. Увижу — уши пообрываю…

— Ладно, — протянул я небрежно. — Веревку вот отвяжу.

— Я те отвяжу! А ну — брысь…

Бабушкина веревка плакала. «Буду помалкивать, — решил я. — Стирали недавно, а там авось забудется». Поздним вечером я сказал, что сбегаю к Леньке Кузнецову переписать задание, а сам помчался к институту. Входная дверь оказалась запертой. Обошел вокруг здания, зачем-то потрогал заиндевевшую от стужи стену. Вернулся назад.

Во сне мне привиделся чердак родного дома, где мы с Ленькой устроили штаб подпольной организации ЮМ — юные мстители. Объектом наших террористических актов был мрачноватого вида старик, живший в конце улицы. Ставни его дома на ночь запирались на маленькие замочки, а за высоким забором гремела цепью свирепая псина. Взрослые поговаривали, что во время войны он не то выдал немцам партизана, не то сам служил полицаем. Этого было вполне достаточно, чтобы время от времени на его воротах появлялась свастика. Но однажды «предатель» устроил на своем чердаке засаду и плеснул оттуда на «юных мстителей» разбавленной кислотой. К счастью, обошлось — повылазил лишь мех на шапках и воротниках.

Утром я озаренно улыбнулся: «Ну конечно же! Раз есть крыша, значит, должен быть и чердак. Ха-ха!»

Сразу после уроков в школе, бросив дома портфель, я побежал к институту. Ничто не помешало мне подняться на третий этаж и еще выше на полэтажа по узкой лестнице. Тесная квадратная площадка была завалена ящиками, сбоку стояли ведра и швабры. На потолке угадывался люк. Я осторожно взобрался на радиаторы — звякнул задетый головой замок. Замок там! Я устало прикрыл глаза. Изогнувшись, нащупал, однако, металлическую дужку. Замок есть замок! Вот отверстие для ключа, вот петля… Что-то насторожило меня. Я сменил затекшую руку, приподнялся на цыпочки и в упор уставился на замок — средоточие всех сиюминутных зол. Гм, а где же вторая петля? Наш дом тоже запирался на висячий замок. Всегда ведь должно быть две петли: одна на самой двери, вторая — на косяке. Боясь разувериться в своем неожиданном открытии, я торопливо уперся в крышку люка — она скрипнула, подалась. Посыпалась сухая земля. Просунул руку в образовавшуюся щель и наткнулся на скобу. Подтянулся, а потом изо всех сил толкнул крышку вверх. Потолок вздрогнул от глухого удара. Порядок.

На захламленном чердаке стоял густой затхлый запах. В глубине тусклыми полосками лежал неясный свет. Огибая балки, я пробрался к огромному полукруглому окну, потрогал стекло. В оттаявший пятачок просматривались голые ветки деревьев, крыши дальних домов, коричневое здание вокзала. Близкие провода в мохнатом инее походили на корабельные канаты, какие можно увидеть летом в затоне. Переплет окна состоял из четырех расходящихся планок-лучей. Я поискал, за что можно ухватиться, но никаких ручек или задвижек на раме не оказалось. Прислонившись лбом к стеклу, сразу почувствовал острые обжигающие уколы ледяных кристалликов. Не хотелось мне разбивать стекло — боялся шума, боялся быть пойманным и наказанным.