Вначале разговор не клеится, хотя подъесаул Рогозин и капитан Сомов — он, оказывается, не так уж плохо говорит по-немецки — усиленно пытаются завязать непринужденную беседу.

Но вот мы разворачиваем наши свертки, вынимаем водку, копченую колбасу, черный хлеб, и лед трогается.

На столе появляется немецкий коньяк и свиные консервы.

За трапезой быстро развязываются языки. Мой сосед, юный, розовощекий, голубоглазый, белобрысый офицер, просит называть себя Эдуардом и безбожно коверкает такое простое русское имя Алексей.

Разговор ведут Рогозин и Сомов. Они говорят о русской революции, о затянувшейся войне, о тяготах русского и немецкого народов. Немцы поддакивают, соглашаются, радушно улыбаются.

— Позвольте задать вам вопрос, господин офицер, — ободренный этими улыбками, обращается Сомов к хозяину блиндажа. — Мы не хотим войны. Нам не нужно чужого добра. Нам нужен только мир... Скажите, если мы уйдем по домам, вы не будете наступать?

Этот вопрос ставит в тупик офицера. Чуть помолчав, он сухо отвечает: [62]

— Мы тоже хотим мира. Но это от нас не зависит. Армия повинуется кайзеру.

Неопределенный ответ расхолаживает нас, но в стаканах налито вино, молодые офицеры поднимают тост за мир — и снова идет оживленный разговор.

Мы с Эдуардом отсаживаемся в сторонку и ведем горячую беседу.

Сейчас мне трудно понять, как ухитрились мы говорить друг с другом: он знал считанное число русских слов, мои познания в немецком языке, пожалуй, были еще скромнее. И все же я понял, что у его отца где-то в Вестфалии есть небольшой участок земли. Отец стар и болен. Старший брат убит два года назад. Он, Эдуард, остался единственным работоспособным мужчиной в семье. Ему не нужна война, он мечтает вернуться домой, заняться хозяйством, спасти мать и отца от голода и нищеты.

Увлекшись, Эдуард залпом выпивает все, что налито в его стакане. Захмелев, наклоняется ко мне и доверительно шепчет, что Германии нужна такая же революция, как в России. Тогда не кайзер и генералы, а сам народ решал бы свою судьбу и, конечно, непременно заключил бы мир...

В знак дружбы обмениваемся подарками: он дает мне маленький маузер, а я — часы.

Брезжит рассвет. Все слова сказаны, все вино выпито, пора расходиться.

Оглядываю землянку. Миши Столярова нет. Исчез и молодой офицер Фридрих, с которым Миша сидел за столом.

Выходим с Эдуардом в траншею. Останавливаемся около бойницы. Эдуард протягивает бинокль.

Мглистое утро. Серые низкие тучи. Пустынная, такая знакомая мне, «ничейная» полоса между окопами...

Что это? Недалеко от мостика, по которому мы переходили вечером, стоит группа солдат — наших и немецких. Все они без оружия. Среди них Фридрих и Столяров. Миша размахивает руками, очевидно что-то горячо говоря солдатам. Из окопов поодиночке быстро выскакивают, словно в кукольном театре, и бегут к этой группе маленькие фигурки солдат — наши и немцы.

Дух захватывает от неожиданности, от буйной радости.

— Дружба, Эдуард! Конец войне! Мир! [63]

Эдуард до боли крепко жмет мою руку:

— Bruder!.. Bruder!..{2} Мир!.. Мир!

— Мир!.. Мир!..

Выскакиваем из траншеи, бежим по проходу. И вдруг длинная пулеметная очередь разрывает тишину.

Мы резко останавливаемся.

В той толпе, где Михаил, кто-то падает. Солдаты поворачиваются к нашим окопам, что-то кричат, угрожающе машут кулаками.

Очередь обрывается.

Мы с Эдуардом подбегаем к солдатам.

На влажной, холодной земле лежит Михаил. На его шинели расплылось большое кровяное пятно. Рядом, широко раскинув руки, мертвый Хохлов, солдат пятой роты.

Наклоняюсь к Мише.

— Это Кулагин... Как он мог? Как посмел?.. Моим родителям ничего не сообщай... До поры...

Неужели Кулагин? Нет, не может быть...

Рядом со мной стоит наш солдат. Ходуном ходят желваки на давно не бритых щеках. Зло, негодующе глаза смотрят в сторону нашего окопа.

«Так неужели Кулагин?.. Как же я не догадался? Как не разгадал смысла его слов?..»

Кто-то из немцев приносит носилки, чтобы унести Мишу в свои окопы: они ближе наших.

Нет, мы никому не отдадим Мишу и Хохлова. Они будут с нами.

Медленно несем носилки к нашим окопам. Солдаты шагают молча. Только слышно, как тяжело дышат те, кто несут мертвого Хохлова и раненого Мишу. Губы солдат крепко сжаты. В глазах ненависть и гнев.

Нет, не завидую Кулагину, если он повстречается с нами...

Навстречу выходит из окопа дежурный по полку, два штабных офицера и врач.

Врач спешит к носилкам. Дежурный офицер подходит ко мне и сухо объявляет:

— Следуйте за мной, штабс-капитан.

— Что это? Арест? [64]

— Приказ командира полка немедленно доставить вас в штаб.

— Разрешите хоть узнать, что скажет доктор.

— Приказ командира полка ясен: немедленно доставить в штаб... А здесь обойдутся без вас...

Меня запирают в одной из комнат штаба.

В голове все та же неотвязная мысль: как мог я не разгадать замысла Кулагина?

Но разве можно было допустить, что Кулагин, два года провоевавший с нами локоть к локтю, будет стрелять по своим, безоружным?..

В комнату вводят капитана Сомова.

— Что с Мишей?

— Не волнуйтесь, штабс-капитан. Рана серьезная, потеря крови большая, но доктор заверил, что будет жить.

Словно гора сваливается с плеч.

— Кто стрелял?

— Кулагин. Хорошо, что солдаты заметили, а то бы всех уложил. Набросились на него, избили. Отняли чуть живого. Доктор говорит — надежды нет.

— Собаке собачья смерть! — зло вырывается у меня.

Сомов удивленно вскидывает глаза и тихо говорит:

— Может быть, вы и правы, штабс-капитан. Но все это пока никак не укладывается в голове. Никак...

В эту ночь я не мог уснуть; снова и снова перебирал в памяти все, что видел, что слышал после своего возвращения в полк.

Да, Денисов был прав. Стоять в стороне нельзя: уже заговорили пулеметы. Надо выбирать: или с Максимовым, Ослендером, Кулагиным, или с Денисовым, Калашниковым, солдатами.

И в эту бессонную ночь в штабной комнате я твердо выбрал путь, по которому прошел всю свою долгую жизнь...

Наутро по приказу командира полка нас с Сомовым освободили из-под ареста, даже не допросив.

Командир полка окончательно потерял власть над солдатами. Через несколько дней он послал рапорт в дивизию с предложением расформировать полк, ставший небоеспособным. [65]

— Алешка! Революция! Зимний взят! Ленин — глава правительства!—ураганом влетая в мою землянку, кричит Денисов.

Я никогда не видел его таким. Всегда выдержанный, внешне спокойный, неторопливый, он весь сияет, обнимает меня, размахивает газетным листом.

— Гляди — снова «Правда»! Декреты о земле и мире! Читай.

Беру газету, но Денисов тут же отнимает ее.

— Погоди. Ты возиться будешь. Сам прочту. Самое главное прочту. Слушай!

И Денисов читает, вырывая из газеты отдельные фразы:

«Рабочим, солдатам и крестьянам!

Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов открылся... Опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки.

Временное правительство низложено. Большинство членов Временного правительства уже арестовано».

— А теперь слушай о мире, Алеша.

«Рабочее и Крестьянское правительство, созданное революцией 24—25 октября и опирающееся на Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире».

— И еще, Алексей. О земле.

«1. Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа.

2. Помещичьи имения, равно как все земли удельные, монастырские, церковные, со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями переходят в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов, впредь до Учредительного собрания».

— Ну, понял, Алеша? Понял?

Нет, не разумом я понял, а сердцем, всем существом своим почувствовал, что свершилось грандиозное, невиданное, в корне меняющее жизнь — мою, Денисова, нашего полка, всей страны. [66]

— Пошли, Алексей, пошли! — торопит Денисов. — В землянке сейчас грешно сидеть. К людям пойдем!

Весть о революции уже разнеслась по всему полку — и полк похож на растревоженный муравейник. Всюду горячо обсуждают события в Петрограде. И снова я вяжу все то же, быть может, еще более отчетливое и резкое, размежевание на два лагеря — те, кто принимает и приветствует революцию, и те, кто боится и ненавидит ее.

Штабные офицеры мрачны и растерянны. Они смолкают, когда к ним подходит кто-то «чужой». На вопросы отвечают односложно, стараются поскорее отделаться от ненужного им собеседника.

Солдаты еще и еще раз повторяют лаконичные, скупые, но такие емкие, такие долгожданные слова первых декретов Советского правительства.

И два слова, два коротких слова чаще других передаются из уст в уста: «земля» и «мир».

* * *

Через несколько дней из штаба дивизии приходит приказ о расформировании нашего полка и о назначении капитана Сомова председателем, а меня членом ликвидационной комиссии.

Начинаются хлопоты.

Прежде всего надо где-то раздобыть обмундирование. Наступил ноябрь, дождь сменился снегом, по ночам температура доходила до пяти градусов мороза, а многие из солдат все еще одеты по-летнему. К тому же и сапоги порядком износились. А солдату хотелось вернуться домой если не щеголем, то во всяком случае и не оборванцем.

Полковых запасов обмундирования нам не хватало. Предстояло пополнить их из дивизионных складов. И мне было поручено отправиться к начальству с ведомостями на получение шинелей, сапог, гимнастерок и прочего вещевого имущества.

В ту пору дивизией командовал недавно назначенный к нам генерал-лейтенант Соболев.