— Почему я? — сухо перебивает Никита Федотович. — Это сделал народ. Наш народ.

— О, вы, оказывается, скромны, генерал! — кокетливо улыбается посетительница. — Скромность — украшение воина.

Гагарина вскидывает лорнет и начинает пристально оглядывать генерала.

— Простите мою бесцеремонность, но я так давно не видела русского генерала. Вот этого кителя. Этих золотых погон... Да, прав был мой кузен: «Все встанет на свое место, Hélène»{4}, — продолжая разглядывать генерала, говорит посетительница. — Слов нет, аксельбанты, золотые эполеты придавали военному известную импозантность, помпезность. Но и в этой сугубой строгости формы есть свой charme{5}. Да, да, именно charme сурового воина... Мило. Очень мило...

— У вас ко мне дело? — перебивает Лебеденко, недовольный этим пристальным осмотром.

— Простите мое женское любопытство, — словно не слыша вопроса, продолжает посетительница. — Вы — бывший гвардеец?

— Почему бывший? — недоуменно переспрашивает генерал. — Нет, я не бывший, а настоящий, советский гвардеец. Родом из крестьян. Мужик я. Батрак.

— Да-а? — удивленно тянет Гагарина. — Никогда бы не подумала. Никогда! Такая выправка, такая осанка... Хотя это бывает, бывает. Помню, еще в Дивном — это мое именье в Могилевской губернии — мне представили очень милого, я бы даже сказала, на редкость воспитанного элегантного молодого князя. И что бы вы думали, генерал? Оказалось, его предок — правда, далекий предок — был тульский кузнец или что-то в этом роде. Словом, из простых. Он чем-то угодил царю Петру, ему было пожаловано дворянство, новая фамилия Демидов и отданы немереные — князь именно так и сказал «немереные» — угодья на Урале для постройки каких-то заводов. Он был ловок и смышлен, этот кузнец, быстро пошел [212] в гору, несметно разбогател, а дальше — как в сказке, буквально как в сказке! Представьте, его правнук женится на племяннице Наполеона, принцессе Матильде де Монфор, покупает в Италии около Флоренции отдельное княжество Сан-Донато и получает приставку к своей фамилии — «князь Сан-Донато». Не правда ли, громко звучит: Демидов князь Сан-Донато?.. Так что это бывает, генерал, бывает.

Гагарина на мгновение смолкает и тут же, улыбнувшись, продолжает.

— Хотя, простите меня, я, кажется, что-то напутала. Ну, конечно, напутала. Ведь у того молодого князя была кровь не только кузнеца, но и принцессы де Монфор. У вас же ни поколений, ни принцессы. Это меняет дело. Существенно меняет... А может быть, у вас в роду тоже была принцесса? — игриво улыбнувшись, спрашивает Гагарина. — Нет? Пусть будет по-вашему. Но что бы там ни было, я никогда бы не сказала, что вы из простых. Нет, никогда! Поверьте, у вас есть то, что мы называем — порода.

Очевидно заметив, что генерал недовольно поморщился, Гагарина тотчас же меняет тон.

— Понимаю, понимаю — я заболталась. Непростительно заболталась. Но ведь это естественно: в старости так приятно вспомнить юность, светлую безмятежную юность. Не правда ли?

— Ну, это как у кого, эта юность, — сухо откликается генерал. — У одного светлая, у другого — черная.

— Как это было давно! — словно не слыша реплики, тараторит Гагарина. — И в то же время будто вчера: так все отчетливо помнится... Вы никогда не бывали в наших краях, генерал? Жаль, непременно съездите. Это около старинного местечка Лоева, там, где река Сож впадает в Днепр. Мой дом на высоком правом берегу. Какой вид с балкона! Вообразите: Днепр, а за ним до самого горизонта заливные луга. Charmant!{6} A какое купанье! Какие пикники, фейерверки, костюмированные вечера!.. Надо вам сказать, генерал, что Дивное я получила в наследство. Сама я из рода Завадовских. Вы, конечно, слышали эту фамилию?

— Не приходилось. [213]

— Странно. Очень странно, — удивленно пожимает плечами Гагарина. — Мой предок, граф Петр Васильевич Завадовский, был видным сановником при дворе Екатерины Второй. Он соперничал с самим Потемкиным и даже два года состоял фаворитом императрицы. Hélas, mon général{7}: женщина всегда женщина, даже если она на троне... Так вот, это Дивное было пожаловано графу Петру, когда его кто-то сменил у императрицы. Но это не все, генерал. Далеко не все. Наш род Завадовских тесно связан с Пушкиным... Я слышала, он у вас тоже признается, наш Пушкин?

— Пушкин — любимый поэт нашего народа.

— Очень рада. Очень... Так вот, эта вещица — пушкинская реликвия, святыня рода Завадовских.

Гагарина сморщенным пальцем касается черной бархотки со старинным медальоном.

— Моя бабушка, Елена Михайловна Завадовская, была ослепительная красавица, одна из самых блестящих женщин Петербурга. Ей исполнилось двадцать пять лет, когда это произошло. Согласитесь, генерал: двадцать пять лет — самый эффектный возраст для женщины. Не правда ли... Словом, Пушкин был без ума от нее и в мае 1832 года — о, я эту дату никогда не забуду! — написал ей в альбом свои чудесные строки. Он так и назвал это стихотворение — «Красавица». Вы, надеюсь, знаете его?

— Что-то не припомню, — невольно смутившись, отвечает генерал.

— Mon Dieu{8}, как быстро забывается великий русский гений! Извольте, я прочту вам несколько строк.

Она кругом себя взирает:Ей нет соперниц, нет подруг;Красавиц наших бледный кругВ ее сиянье исчезает.

— Не правда ли — прелестно? И это — про мою бабку, про несравненную Hélène. Вы, безусловно, заметили, генерал, что я ношу ее имя? Да, да, это не случайно. Я родилась в год смерти моей бабушки. Мне дали ее имя. А когда я, окончив Смольный институт, приехала в Дивное, все в один голос твердили: [214] «Hélène наследовала от своей бабки не только имя, но и красоту»... Так вот, в то чудесное лето, в день моего ангела, маман и передала мне эту бархотку и этот медальон: они были надеты на Елене Михайловне в тот памятный день, когда влюбленный Пушкин написал ей в альбом свои божественные строки. С тех пор я храню медальон, как святыню. Правда, кто-то уговаривал меня передать его в какой-то ваш пушкинский музей то ли в Петербурге, то ли в Троегорске.

— Не в Троегорске, а в Тригорском, — резко поправляет Никита Федотович.

— Может быть. Дело не в названии... Но я наотрез отказалась. Ведь это же наша, семейная реликвия. С какой же стати я буду выставлять ее на всеобщее обозрение?.. Да, генерал, как видите, наш род Завадовских не только вошел в историю России, но и в историю русской литературы.

С трудом сдерживая резкое слово, генерал неопределенно пожимает плечами. А посетительница продолжает.

— Как до сих пор свежи воспоминания о Дивном! Я помню каждую клумбу моего парка, каждый уголок моего дома...

— Никак не пойму, какое же у вас ко мне дело? — не выдержав, холодно бросает генерал.

— Вы правы, вы тысячу раз правы, генерал: я опять заболталась... Да, у меня есть дело. Больше того: у меня есть поручение от наших венских соотечественников... Скажите, что мы должны сделать, чтобы вернуться в Россию?

— Идите в наше посольство и подайте заявление.

— Жаль. Очень жаль. Я бы предпочла иметь дело именно с вами, mon général: вы такой воспитанный, чуткий, внимательный... Как вы думаете, все уладится и мы вернемся в наши родные гнезда?

— Каждое заявление будет рассматриваться особе.

— О, в таком случае лично за себя я спокойна... Но у меня к вам еще вопрос. Последний вопрос. Когда я приеду в Россию, надеюсь, мне вернут мою землю?.. Нет-нет, поймите меня правильно. Мои претензии скромны, чрезвычайно скромны. У меня и у моего покойного мужа было много поместий — в Московской, Могилевской, Тверской, Херсонской и где-то еще дальше, не [215] помню. Я от всего отказываюсь. От всего. Зачем мне, старухе, лишние хлопоты? Да и много ли мне надо? Но Дивное, мое Дивное, хотя бы мой дом и, разумеется, парк, я хочу получить обратно: птица, возвращаясь, летит в свое гнездо. А если нет гнезда...

— Вот на этот вопрос я вам могу твердо ответить, — резко перебивает генерал. — Ни Дивного, ни парка вы не получите.

— То есть как не получу? — Гагарина вскидывает лорнет и удивленно оглядывает генерала. — Но ведь это мое, родовое. Это дар императрицы за особые заслуги графа Петра. А на худой конец вот это, — и она нервно теребит бархотку на шее. — Это, по-вашему, тоже не имеет значения?

— Ни у вашего графа Петра, ни у вашей бабки нет никаких заслуг перед нашим народом. Никаких! — отчеканивает Никита Федотович.

— А что же считает ваш народ заслугой, позвольте спросить? — раздраженно бросает Гагарина.

— Многое. Ну, скажем, революционную борьбу, самоотверженный труд на благо родины, талант ученого, писателя, художника, композитора, отданный народу, воинскую доблесть в борьбе с врагом, посягнувшим на нашу землю... Многое.

— Довольно, генерал! Мне все понятно, — резко обрывает Гагарина.

Она поднимается и сейчас стоит перед генералом, похожая на хищную птицу, на растревоженного, нахохлившегося старого грифа.

— Значит, все это так... мишура, декорация? — и она показывает лорнетом на генеральские погоны. — Значит, в России все не встало на свое место? Значит, зря болтал мой кузен?

— Нет, именно все встало на свое место — настоящее, справедливое, разумное место. Встало раз и навсегда. Понятно?

— В таком случае я не нуждаюсь в вашем разрешении! Нет, не нуждаюсь! — уже не сдерживая себя, почти кричит Гагарина, и голос ее хрипло дребезжит. — Зачем мне ехать в Россию, если у меня отнимают мое гнездо? Скитаться по углам? Снова быть приживалкой? Увольте, генерал. Уж лучше я останусь здесь, в Вене. По крайности, тут мои друзья. Нет, увольте. [216]

— А я и не уговариваю.

— Прощайте. Не обессудьте за беспокойства. Теперь я вижу, с кем имею дело. Вы действительно батрак.

Еле кивнув головой, она мелкими шажками уходит из кабинета.

— Ну, бачив, Авдеев, эту цацу? — и генерал показывает глазами на дверь. — Якие же они нищие, эти титулованные! У них родина — только «мое именье», «мой дом», «мой сад». А у нас с тобой — все! — и генерал широко раскидывает руки. — Каждая верба, каждый овражек, речушка, каждая хата — вся наша земля от края до края... Якие они нищие, эти Гагарины. И мертвые.