Еще больше испытаний выпало на долю третьего участника группы — Гонзика. Искренний малый, осознавший неорганичность для себя положения эмигранта, отрезвевший от мечты по романтическим приключениям в экзотических краях, он раньше других отринул все сомнения в трагической глупости их шага. Коварство вербовщиков, обманом завлекших Гонзика в западню и сделавших из него солдата Иностранного легиона, стоило ему года тяжелейших мытарств в Марселе и в Алжире. Его нещадно избивали, унижали, его жгло беспощадное солнце пустыни, но ничто не могло вытравить из его сознания и сердца образа родины. Он жил только ею, он собрался в комок воли, упорства, надежды и победил. Победил, вырвался из ада — не стал наемным убийцей, не стал предателем, не опустился нравственно, более того — спас еще одну слабую душу — Катку, пережившую измену близкого человека, насилие одного из руководителей лагеря, самоубийство последнего друга, Вацлава… В финале романа Катка и Гонзик переходят границу Чехословакии… И облегчающие душу слезы покаяния, готовность радостно принять любое наказание, только бы начать новую жизнь потом, после наказания, — очищающий катарсис этой трагедии…

Но всей логикой повествования Плугарж говорит нам, что эта судьба — исключение из правила, не правило. Так же как исключение — устройство старой женщины по прозвищу «Баронесса» на теплое местечко. Она одна, не считая Маркуса, да еще одного персонажа, Капитана, бывшего летчика, ныне помощника слесаря-водопроводчика, смирившегося с судьбой, нашла пристань в бурном море эмиграции. Но Баронесса счастлива маленьким счастьем, она и раньше не знала другого. Капитан же — фигура нравственно незаурядная, совестливая и отзывчивая к беде ближнего, мог бы рассчитывать на лучшую долю. На протяжении всего романа читатель не раз сочувственно следил за мытарствами этого человека. Вторая мировая война, летчик на западном фронте союзников, в 1945 году возвратившийся на родину, перелетел во время тренировочного полета на мюнхенский аэродром — история запутанная, сомнительная, грустная, непоправимая… Капитан не в силах повернуть, довернуть ручку «штурвала» своей судьбы… Поздно. Но, думая о жизни весьма трезво и практически, презирая эмигрантскую верхушку и добродушно подсмеиваясь над стариком Маркусом с его надеждами найти на Западе атмосферу «достоинства, братства и любви», Капитан все же ограничивает собою круг порочных привычек, делясь последним куском хлеба с ближними, помогая каждому, кто в нем нуждается, он не хочет, чтобы зараза Валки поражала слабые души. В нем есть что-то от ремарковского героя. Известное благородство и печальная уверенность, что он должен прожить максимально достойно в его недостойном положении.

Да, редко кому удается вырваться из этого ада и позорного круга предательства. Вступивший на него неумолимо подвержен вращению, перемалыванию и будет выброшен, поздно или рано, на свалку. Разве не символично, что «выбившаяся» из нужды ценой проституции Ирена говорит вернувшемуся после похищения его вербовщиками Гонзику, показывая на новое жилище свое: «Мы там, в новом бараке «Свободная Европа»…» Свобода и барак! Не о такой свободе мечтали эмигранты, не о такой Европе грезили по ночам, слушая вкрадчивые голоса по приглушенному радио… На городской свалке ищут что-то многие герои романа — что они ищут там? Один — банку из-под консервов, чтоб использовать ее как миску, другой — винт или кран, который еще сгодится в продажу барахольщику, третий — словно тянется сюда в предчувствии общего конца…

«Эмиграция — это ожидание», — говорит папаша Кодл, помощник начальника лагеря, фигура страшная в откровенности своей гадливой сентиментальностью и цинизмом. Образ законченного предателя, личности страшной, по-смердяковски растленной и беспощадной, — один из наиболее убедительных художественно. Временами, скажем, в сцене смерти маленького Бронека Штефанского и сумасшествия его матери, Кодл не лишен сострадания и смущения, временами его слащавая болтовня, особенно под влиянием винных паров, способна выдавить настоящие слезы из его заплывших глазок… Он хочет на родину, любит свои кнедлики и вид на Градчаны со стороны парламента. Ему нельзя отказать в таком патриотизме. Он, разумеется, ненавидит словаков, презирает евреев, знает цену «дружбе» с немцами и хотел бы, чтобы чехи жили получше в этом проклятом Нюрнберге. Но не за счет его, Кодла. Тут у него расчет точный и безошибочный. Он умеет стравлять, подкупать, расслаблять волю своей очередной жертвы. Когда он находит адрес бывшего мужа Катки и едет с ней на поиски ее Ганса, который молчал два года и не отзывался, он ведет себя почти «по-рыцарски». В чем дело? Извращенный его ум тешится мыслью о том, что время просто еще не приспело, что жертва его, Катка, должна сама упасть к его ногам, как созревший плод… И он не ошибается. Кодл не дрогнет, по существу отравляя начальника лагеря, немца, ничто не шевельнется в его душе, когда он, меняя продукты, поступающие для лагерников, на деньги и девок, видит голодающих детей… И папаша Кодл клянется именами Коменского, Гуса и Жижки, взывает к памяти о великой Чехии! Он тоже знает, что вожди эмиграции — политические трупы. Но, в отличие от Маркуса, Вацлава или Капитана, он, как шакал или гиена… питается трупами. У чешского фашиста Кодла нет доктрин, платформ, взглядов, страстей духа. Он патриот животный. Из такого человеческого материала, только с другими приметами «патриотизма» (пиво, «Хорст Вессель» и т. п.), делал фашистов фюрер. Делали фашистов в разных странах, в разные времена. Даже тогда, когда слово «фашист» было неизвестным.

Вот о каком «патриотизме» (а ведь это каждое третье слово у папаши Кодла!) поведал нам Плугарж, нарисовав образ слезливого «патриота», наживающегося на слезах эмиграции.

В романе Плугаржа отчетлива тема свободы и патриотизма. Он подходит к ней с разных сторон. Величие свободы личности, которая способна перешагивать через рубежи, если эти рубежи стесняют естественные права человека, связано для Вацлава, например, с именами того же Коменского, Шопена, Эйнштейна, Томаса Манна… Мы, русские, могли бы добавить Герцена или Ленина, живших вдали от родины многие годы. Плугарж дает возможность своим героям и нам, читателям, разобраться с мыслями о свободе подлинной и мнимой, о родине истинной и мнимой. Вацлав думает о политических изгнанниках, борцах за свободу: «Они отвергали подлинное зло, находили истинную свободу». Сам масштаб личности эмигранта порою — лучшее подтверждение масштаба идеи, во имя которой происходит переоценка святого понятия родины. Эйнштейн ушел от Германии, которая уже потеряла право на звание родины. Многие же люди, оставляющие за спиной родную землю, делают это из эгоистических, мелких поводов, в поисках более легких путей и надеются, что громко звучащие слова — «политический эмигрант» — могут спасти их репутацию, поднять в цене элементарную нескромность их посягательств на внимание к их скромным персонам и жалким обидам на время, историю, государство. Эти мысли тоже приходят на ум, когда задаешься вопросом Вацлава: «Где же, в чем именно кроется ошибка — незаметное начало этой истории…»

Истинный патриотизм богаче простой ностальгии. Когда Гонзик думает о своем наборном станке, о матери, которой он приносил бы сейчас получку, о девушке, которую он мог обнимать не за деньги, — он думает и о том, о чем не хотел думать раньше — о чертах родины, социальной природе отношений в оставленном обществе, о морали трудового человека, которому не только физически трудно, но и нравственно непросто переменить строй жизни, ибо он у него, оказывается, в крови. Здесь в понимании этих истин Гонзику ближе любого «освободившегося» чеха немецкий коммунист Губер, работающий мусорщиком в родном своем Нюрнберге. «Человек может переносить любые трудности во имя великой цели», — говорит Маркус. И он, конечно, прав. Трудность в другом: узнать эту цель, не ошибиться в ней. Среди эмигрантов, говорит нам Плугарж своим романом, находятся разные «агасферы» — одни ищут идеальную общественность, общество идеала, другие — материальные выгоды, третьи хотят компенсировать себя за наличие комплексов. Но все они — агасферы, проклятые люди, жертвы.