— Не понимаю, что вы хотите сказать, Швейк! — возмутился Уотсон. — Неужели вы тоже защищаете Молчалина?

Швейк вытянулся и взял под козырек.

— Никак нет! — отрапортовал он. — Я только хочу сказать, что обстоятельства выше нас. Если бы мне, скажем, посчастливилось родиться членом императорской фамилии, все угождали бы мне, даже если бы я совсем выжил из ума, как наш обожаемый монарх Франц-Иосиф. Но богу было угодно сделать меня простым солдатом. А солдат — человек подневольный.

Молчалин тут же воспользовался этим аргументом:

— И все-таки, что ни говорите, а угодничать подло! — не сдавался Уотсон. — Впрочем, Чацкий назвал вас подлецом не только потому, что вы лицемер и подхалим. Вспомните Софью, сударь! Вот она, главная ваша подлость!.. Господин комиссар, — обратился он к Чубарькову. — Вы думаете, он на самом деле был в нее влюблен? Как бы не так! Да не будь эта несчастная девушка дочерью начальника, он бы даже и не поглядел в ее сторону!

— Гражданин Молчалин! — строго обратился к Молчалину Чубарьков. — Это верно? Отвечай суду чисто и, как говорится, сердечно.

Молчалин и тут не стал отпираться:

— Ну что? — торжествовал Уотсон. — Убедились?.. Вот-с!

Но Молчалина ничуть не смутил этот новый выпад. Уверенно и спокойно продолжал он развивать свою жизненную программу:

— Не смейте приплетать сюда Жюльена Сореля! — возмутился Уотсон. — Жюльен Сорель — человек гордый, самолюбивый, даже безрассудный. Он не мелкий подхалим и, уж во всяком случае, не трус!

— А это мы сейчас увидим, — сказал комиссар. Звякнув председательским колокольчиком, он громогласно объявил: — По просьбе истца вызывается свидетель… Как, говоришь, его звать, этого твоего дружка? — обернулся он к Молчалину.

— Жюльен Сорель, — пояснил Холмс, — главный герой романа французского писателя Стендаля «Красное и черное». Вы, впрочем, ошибаетесь, комиссар, называя его другом господина Молчалина.

Молчалин благодарно поклонился Холмсу:

— Да, я играл роль и не скрываю этого, — громко объявил Жюльен Сорель, подымаясь из публики на просцениум и смело обратившись к судьям. — Играл, и при этом весьма искусно. Я действовал расчетливо и точно. Не давал воли своим чувствам. Когда сердце мое начинало биться чуть сильнее, я чудовищным напряжением воли заставлял себя быть холодным как лед.

— Это зачем же? — удивился простодушный комиссар.

— Чтобы пробудить и удержать ее любовь, — отвечал Жюльен. — Ведь только холодностью можно было сохранить любовь такого гордого и капризного создания, как Матильда.

— A-а, значит, вы ее все-таки любили? — не удержался от реплики Уотсон. — Только притворялись холодным, а на самом деле любили?

— Мысль, что я могу стать зятем маркиза де Ла Моль, — печально усмехнулся Жюльен, — заставляла мое сердце трепетать гораздо сильнее, чем это могла сделать самая глубокая и самая искренняя любовь к его дочери.

— Но неужели вы при этом совсем не думали о ней? — не успокаивался Уотсон. — О ее чувствах?

— Я играл на ее чувствах, как виртуоз пианист играет на фортепьяно.

— Но ведь вы разбили ей сердце! — горестно воскликнул Уотсон.

— Всяк за себя в этой пустыне эгоизма, называемой жизнью, — холодно пожал плечами Жюльен.

— И вам не совестно? — не унимался Уотсон. — Ума и таланта вам не занимать. Энергии тоже. Неужели у вас не было другого способа удовлетворить свое честолюбие?

— Укажите мне, где он, этот другой способ? — вспыхнул Жюльен. — Вы правы: я не глуп и довольно энергичен. Скажу больше: я сделан из того же материала, что и титаны великой революции. Родись я тремя десятилетиями раньше, я стал бы генералом Конвента, маршалом Наполеона… Но в наш подлый век для таких, как я…

— Что вы имеете в виду, говоря о таких, как вы? — вмешался Холмс.

— Вы ведь знаете, — отвечал Жюльен, — я плебей, сын плотника. Так вот, в наши гнусные времена, когда на троне опять Бурбоны, для таких, как я, остались только два пути: угодничество, расчетливое благочестие или…

— Или? — повторил Холмс.

— Любовь. Пусть даже притворная.

Молчалин, почувствовав, что его дела пошли на лад, решил еще более упрочить свои позиции:

Монолог этот произвел сильное впечатление на комиссара Чубарькова.

— А что, братцы? — растерянно сказал он. — Молчалин-то ведь, пожалуй, прав? Живи он в другую эпоху, может, и впрямь развернулся бы, показал себя. А тут, вишь, среда заела…

— А почему ж, позвольте вас спросить, Чацкого не заела среда? — язвительно спросил Уотсон. — Он ведь, слава богу, жил в ту же эпоху!

И тут Молчалин обратился к суду:

Не успел он договорить, как Чацкий уже стоял перед судейским столом. Презрительно смерив взглядом Молчалина, он обратился к Холмсу, которого, как видно, счел более чем кого-либо другого способным разобраться в ситуации:

— Нам хотелось бы знать, что вы думаете о Молчалине? — спросил Холмс.

— Ничтожный господин. Из самых пустяковых, — отвечал Чацкий.

— А нам его тут ставят в образец, — ядовито вставил Уотсон — читали жалобу его?