Хлестова испуганно воскликнула:

Фамусов в ужасе схватился за голову:

А Скалозуб продолжал ораторствовать не хуже Чацкого:

В этот страстный монолог Скалозуба уже давно с интересом вслушивался подошедший Платон Михайлович Горич. Необыкновенное душевное волнение отражалось на его лице. А когда дело дошло до сброшенной маски, он не выдержал. Заключив Скалозуба в объятия, он троекратно его облобызал и заговорил:

Хлестова испуганно перекрестилась, словно перед нею вдруг явился сам сатана:

Последняя реплика принадлежала Фамусову. Обернувшись к подошедшему Чацкому, он сказал:

Чацкий ответил:

Скалозуб решительно вышел вперед:

Платон Михайлович кинулся к Чацкому:

Чацкий растроганно отвечал:

Платон Михайлович, не выпуская его из объятий, заговорил с уже вовсе не свойственным ему пафосом:

Хлестова, окончательно уверившись, что все происходящее — не иначе как дьявольское наваждение, шарахнулась в сторону, в ужасе бормоча:

Холмс хохотал так, что у него даже слезы выступили.

— Вы смеетесь над Хлестовой? — спросил догадливый Уотсон.

— Да, конечно, — ответил Холмс, с трудом обретая свое обычное спокойствие. — И над нею тоже. Старуха была особенно уморительна.

— Что значит «особенно»! — уставился на него Уотсон. — Неужели вы хотите сказать, что остальные участники этой замечательной сцены тоже смешны?

— А разве нет? — сказал Холмс. — Разве Платон Михайлович, этот тюфяк, этот байбак, этот прямой предшественник Ильи Ильича Обломова, с пафосом декламирующий романтические стихи Николая Асеева… Разве он не был уморителен до крайности?

Взглянув на изумленное лицо Уотсона, Холмс понял, что его друг просто не понимает, о чем речь.

— Ах, да… Простите, дружище, — опомнился он. — Я совсем забыл, что вы… как бы это выразиться помягче… не бог весть какой знаток поэзии, а тем более русской… Об Асееве вы, поди, даже и не слыхали?

— Я действительно никогда не слышал этого имени, — с достоинством заметил Уотсон. — Однако мне кажется, что мое невежество в этой области вовсе не дает вам оснований…

— Не дает, друг мой, ни в коем случае не дает. Вы абсолютно правы. Тем более что вам принадлежит лишь общая идея этой восхитительной сцены. А конкретное ее исполнение — дело рук… вернее, не рук, а блоков памяти нашей чудесной машины. Это она вложила в уста Платона Михайловича стихи Асеева, она, а не вы… И если хотите знать, это у нее не так уж плохо вышло. Машина, разумеется, не может обладать чувством юмора, это ведь чисто человеческое свойство. Однако невольно возникший комизм этой ситуации лишь резче подчеркнул, что героическая, романтическая роль, которую вы, мой друг, решили навязать бедняге Платону Михайловичу, вовсе ему не свойственна.

— Да, пожалуй, вы правы, — вынужден был согласиться Уотсон.

— Но дело, разумеется, не только в этой маленькой накладке, — продолжал Холмс. — Надеюсь, вы уже сами поняли, что, превратив Скалозуба и Платона Михайловича в друзей и единомышленников Чацкого, вы, так сказать, одним ударом сразу разрушили весь грибоедовский замысел.

— Это почему же? — обиженно спросил Уотсон. — Я не понимаю.

— Да потому, что вся соль гениальной комедии Грибоедова как раз в том и состоит, что Чацкий у него безмерно, безраздельно, трагически одинок. Перед ним — стена. Не человеческие лица, а маски: злобные, хохочущие, издевающиеся. Вспомните: «Все гонят, все клянут! Мучителей толпа…» Ни души кругом, ни единого человека, который способен не то что понять его, а хотя бы просто услышать… Вы поверили Добролюбову, решили, что Чацкий — резонер. Захотели исправить «ошибку» Грибоедова. И в результате вместо одного резонера у вас стало три…

— Ага! — радостно воскликнул Уотсон. — Вы, стало быть, признаете, что Чацкий — неудача Грибоедова?

— Ни в коем случае, — живо возразил Холмс. — Не ловите меня на слове.