— Латинский гениус!

«Чтоб тебя черт побрал, с твоим латинским гением! — бесился про себя д'Оливо. — Сунуть бы тебя, верзилу, головой под полуавтоматический пресс. Куда ни шло, я бы отсидел за такое удовольствие лет десять. А может, если подставить один нос, то не больше пяти…»

— О! — верзила явно учуял «Авангард», хотя процессия огибала машину на порядочном расстоянии. — Гениус, латинский гениус! — кудахтал он.

Д'Оливо: — Experiment. Not good. [5]

— Good, good.[6] Латинский гениус!

Будь ты трижды проклят. Д'Оливо готов был отсидеть десять лет за один нос!

После ухода гостей инженер в ярости помчался наверх, потом снова сбежал в цех, потом вернулся к себе, а во второй половине дня явился снова и ринулся к «Авангарду». Рибакки, разумеется, хвостом за ним. Бонци кружил поблизости.

Марианна тут же нажала на красную кнопку и повернула тормоз.

— Продолжайте! — бросил ей д'Оливо. Он пристроился возле столба, вытащил из кармана красный карандаш-фломастер и принялся что-то черкать. Это был даже не эскиз, а какая-то сетка значков, поверх которой тотчас появилась другая, третья…

И так несколько слоев молниеносно рождавшихся и тут же отбрасываемых идей… При этом он досадливо прищелкивал языком.

…«Для кого и зачем он разыгрывает этот спектакль?» — соображал Бонци. Рибакки — о, Рибакки себя не утруждал, никакими вопросами не задавался. Рибакки был поглощен своими великолепными ногтями. Колли Марианна стояла возле «Авангарда» в позе жертвы, сцепив руки за спиной, на копчике.

Внезапно инженер свернул газету и сунул ее в карман.

— Сколько вам лет?

— Двадцать два.

— Стало быть, в пятьдесят седьмом году в так называемой «психологической» столице Италии еще есть итальянцы, которые, дожив до двадцати двух лет, не знают итальянского языка. Вот вы, например, вы не знаете, что значит глагол «продолжайте».

— Я не могу.

— Что вы не можете?

— Я не могу работать при посторонних.

— При посторонних? Значит, завидев меня, вы говорите: здесь посторонние. Так?

Включается Рибакки. Когда он, вдобавок к служебному рвению, пускает в ход иронию, его уже не остановить.

— Знай мы об этом раньше, — ехидничает он, — можно было бы заказать русским железный занавес.

— Прекрасная мысль, господин Бонци, достойная быть занесенной в вашу черную тетрадь.

Черт бы побрал эту Гавацци! Откуда она взялась? То ли из-под земли, то ли с потолка…

— Что и говорить, прекрасная мысль… — Массивная фигура Гавацци вклинилась между Марианной и тремя начальниками. — …поистине достойная «латинского гениуса».

— Вас не спрашивают! — Рибакки позеленел от злости. — Никто вас сюда не звал.

Во взгляде д'Оливо — досада, раздражение. Куда он годится, этот Рибакки, если не в состоянии даже заставить себя слушаться?

Торопливо: — Нет, нет. Зачем же… Все, что мне было нужно, я уже посмотрел.

Гавацци: — Минуточку! — Совсем другим тоном — Выслушайте же меня. — С инженером д'Оливо она разговаривав! почтительно. У него хорошие мозги. За это нельзя не уважать.

Д'Оливо (заколебавшись): — Ну давайте, только скорее. Из-за этих визитеров у меня сегодня полдня пропало.

Слово «визитеры» оказалось очень кстати — Гавацци использовала его как заголовок для выступления: — Визитеры. Я полагаю, это была не туристская группа, а специалисты…

Д'Оливо (вспомнив верзилу): — Всюду суют свой нос!..

Гавацци: —Стало быть, эти специалисты интересуются «Авангардом». Наш старый цех вы бы показали с удовольствием, но «Авангард»…

Снова встревает Рибакки. Допустив оплошность, он теперь лезет из кожи вон:

— А если они — специалисты, то зачем было демонстрировать им машину, созданную инженером д'Оливо и имеющуюся только у нас?

— Нет-с! После несчастного случая с Андреони, еще до прихода этой новенькой, Колли, группа инженеров — тоже иностранцев, кажется, из Америки — уже обследовала «Авангард» вдоль и поперек. Еще Берти демонстрировал тогда, как на нем надо работать, помните, господин инженер?

— У господина инженера были на то свои соображения.

— Да что вы не даете ему слова сказать? В няньки, что ли, к нему нанялись?

На подбородке у Бонци дрожит ямочка. Губы его то и дело приоткрываются, обнажая ровный ряд мелких острых зубов. Марианна, напротив, замкнулась в себе, стоит с отсутствующим видом.

Д'Оливо: — Гавацци, я вам уже сказал, что у меня сегодня полдня пропало. Говорите скорее, что вам надо, я не пойму, куда вы гнете…

Гавацци (заносчиво): — Что ж, хотите скажу то, что каждому из вас хотелось бы сказать? «Авангарда» все боятся. Боитесь вы, боятся господа Рибакки и Бонци, боюсь я, боится эта несчастная девчонка, которая мечется около него с утра до вечера. Взгляните: будто ее кто околдовал. Ведь стоит ей чуть-чуть зазеваться и… Мы от нее всего в нескольких шагах, а ведь даже вскрикнуть не успеем. Как не успел Берти тогда, при Андреони…

Рибакки: — Вы, Гавацци, без скандалов и протестов — хоть умри — не можете! Как вы смеете разговаривать с господином инженером в таком тоне, зная, что не кто иной, как он, столько, даже слишк… столько сделал для безопасности рабочего!

— Да кто протестует-то? Кто? — Гавацци принимает менее воинственную позу: раньше она стояла, уперев руки в бока, теперь убирает руки за спину и, понурившись, продолжает — Мы не такие, какими нас считает господин Рибакки. Мы не скотина. Не ослы и не кролики. И не шакалы. Мы — рабочие, черт подери! Мы понимаем, что значит труд. Мы знаем, что машина — это машина, а не побрякушка. Что производство — дело серьезное, очень серьезное. Производство — это жизнь. По крайней мере, для нас. Мы тоже знаем, что «Авангард» нужен, и не один, а много — столько, сколько… — Не договорив, вздыхает. — Если бы вы знали, господин инженер, как много мы понимаем и стараемся понять. Но дело в том, что завод одной машиной пожертвовать может, а рабочий одной рукой — никак.

Рибакки: — Сначала набрасывается чуть не с кулаками, а потом разыгрывает мелодраму.

Замечание явно неудачное, Рибакки сам спохватился, но поздно. Д'Оливо отмахивается от него, как от надоедливой мухи. Что ж, думает д'Оливо, если Гавацци способна здраво рассуждать, пусть рассуждает. Все равно далеко не уйдет — окажется в тупике. Но это удобный случай покончить, наконец, с надоевшими разговорами об «Авангарде». И, обращаясь к Гавацци:

— Продолжайте.

— Я все сказала. Осталось разве сделать вывод. А вывод горький, особенно для вас, господин инженер, отдавшего столько лет этой работе.

— Моя работа тут ни при чем. Продолжайте.

— Как ни при чем? Ваша работа влетела предприятию в копеечку. Изобрести «Авангард», сконструировать его, сделать чертежи, изготовить — разве это мало стоило? А разве на то, чтобы его испытать, обучить работницу, потом несколько месяцев держать в простое, обучить еще одну работницу, не нужны были средства? Что говорить, сдать «Авангард» на слом — значит потерпеть немалый убыток.

Д'Оливо: — Огромный.

— Что значит «огромный»? Десять миллионов? Двадцать? Но даже если бы это обошлось в сто или в двести миллионов лир, разве можно поступить иначе? Была совершена ошибка. От ошибок никто не застрахован. Наверно, в бухгалтерии есть специальная графа, куда списываются убытки от ошибок. А если такой графы нет, то это очередная ошибка. Пусть такую графу заведут и первым номером впишут в нее «Авангард».

Д'Оливо: — До сих пор вы рассуждали логично. Однако теперь вы обязаны объяснить, в чем же заключается эта ошибка. Ошибка, из-за которой, как вы считаете, подвергаются опасности ваши руки.

Гавацци куда легче спорить с таким, как Рибакки, желчным и вспыльчивым. Ему надерзишь, он отчитает, и квиты. Гораздо хуже, когда требуется четко сформулировать свою мысль. Гавацци мчится на всех парах, как поезд-экспресс по надежным рельсам, потом, глядишь, рельсы давно кончились, а она разогналась — не остановишь.