Именно в эти дни, в ясное, глубокое, солнечное утро, когда под карнизами плоскокрыших домов ходят голуби, а над карнизами дышат розы, пастор Арениус вышел на крышу своего домика в городе Джерубулу. Он был бел, как стены его жилища. Плечи миссионера от старости уходили вниз, коленки подгибались, а веселые голубые глаза смотрели подслеповато. Усевшись в тростниковую качалку, он развернул месопотамскую английскую газету и несколько раз кивнул головой с видом крайнего удовольствия.

— Далее писаки стали упоминать имя божие, — пробормотал он с чувством. — Истинно, истинно размягчаются сердца века сего. Ведь как пописывают-то! «Владыко живота нашего и добра вашего, и скота нашего, умученный злодеями, к разбойникам сопричтен, бич всех иноверных, святой, всемогущий, памяти твоей поклоняемся, ма…»

Тут пастор Арениус вскрикнул и выронил газету. Вместо святого духа, Иисуса Христа или по меньшей мере матери божьей, перед глазами его стояло: «майор Кавендиш».

Благочестивые строки были точным переводом туземной молитвы, обращенной к английскому майору!

Старческое лицо Арениуса налилось кровью. Глаза наполнились слезами. Он прямо-таки горел от стыда. В его епархии, среди его мирных овец, в маленьком беленьком душном от роз Джерубулу зародилась самая странная ересь, какую только мог выдумать человеческий мозг.

— Я искореню это! — воскликнул пастор, поднимаясь на свои старые ноги и изо всех сил ковыляя к дверям. — Искореню это, хотя бы…

Но тут он уткнулся головой в чью-то душистую чесучовую грудь, пахнувшую турецким табаком, и пара железных рук подхватила его под локти.

Что это вы собираетесь искоренить, отец Арениус? — Произнес голос, подействовавший на него, как электрическая искра.

Пастор Арениус отшатнулся, вытаращил глаза и поднял — руки, словно перед привидением.

— Вы… вы… — пробормотал он в ужасе, — что же все это значит?

— Я сам, дорогой коллега, собственными ногами и руками, — саркастически произнес пастор Мартин Андрью, входя на беленькую крышу и преспокойно опускаясь в качалку. — Надеюсь, вы не откажете мне в ночлеге, ужине, чашке шербету и распорядитесь, чтоб ваши слуги привели из караван-сарая мой маленький экипаж.

Видя, что Арениус не отвечает и сидит в кресле ни жив, ни мертв, Мартин Андрью поднял на свет свои сухие пальцы и поглядел, как они розовеют…

— Тем более, что со мной едет гм… дама. Ее надо тщательно прятать от любопытных, — докончил он сухим голосом.

Вытащив из-за пазухи драгоценный пакет, запечатанный собственной печатью с кольца Кентерберийского епископа, пастор Андрью весьма непочтительно швырнул его прямо в лицо почтенного старца.

Арениус вздохнул и дрожащей рукой распечатал пакет. Но не успел он прочесть первых строк, как смертельная бледность разлилась по его лицу и бумага полетела на пол.

— Никогда! — проговорил он с достоинством, поднимаясь и глядя на Мартина Андрью грозными глазами. — Никогда, пока я служу господу моему Иисусу Христу и его Святому евангелию! Передайте это всем королям и епископам мира сего!

С этими словами он выпрямился и твердо пошел к выходу, не обернувшись больше ни на пастора Андрью, ни на епископское послание.

Его коллега пожал плечами, процедил сквозь зубы крепкое английское ругательство и в свою очередь выбежал из домика.

Узенькие улички городка Джерубулу были, по-видимому, отлично знакомы пастору Андрью. Он шел походкой восточного человека, слегка приподняв правое плечо над левым и размахивая кистью руки в такт шагам, покуда не очутился на площади перед караван-сараем.

Грязное, немощеное пространство густо усеяно навозом, жижей, растоптанными фруктами, сеном, кизяком, мусором. Вокруг железных треножников персы на корточках жарят требуху. А над всем этим, возносясь стройными полуарками и сводами в яркое синее небо, стоит изумительной красоты здание в строгом персидском стиле — караван-сарай. Туда-то и направился пастор Мартин Андрью, брезгливо шарахаясь от полуголых нищих, опрокидывая скученные треножники и наступая на крохотных черномазых детей.

— Саиб, мы здесь! — шепнул слуга, вынырнув из первой же подворотни. — Прикажи двигаться дальше. Я видел толстую жирную собаку с ремешком на животе и без волос на голове. Пусть уменьшится моя тень, саиб, если это не кеоса[2]. Нехороший глаз у кеосы. Не уберечь нам ханум!

Пастор сердито отмахнулся и вошел в караван-сарай. В полутемной нище, возле запертых кожевенных лавок приютилась его экспедиция — с десяток турок и курдов весьма зловещего вида. Двое из них стояли возле крытого темного паланкина.

Мартин Андрью шепнул им что-то по-турецки, распахнул дверцу паланкина и прыгнул внутрь.

На подушках, расшитых золотом, лежит дитя. То же спокойное равнодушие идола на гладком лбу, над сросшимися бровями и миндалевидными глазами, удлиненными сурьмою к переносице и бровям. Руки и ноги ее крепко спеленуты, как у младенцев кочевого племени.

— Эллида! — прошептал пастор далеко не благочестивым голосом и потянулся рукой к ее шейке. Но через секунду он вскрикнул и отдернул руку. Тонкий и острый укус, словно от маленькой змейки, вызвал черную каплю крови на конце его самого сухого пальца.

Мартин Андрью засмеялся. Нельзя сказать, чтобы смех этот действовал утешительно: два курда возле паланкина вздрогнули и выплюнули изо рта порцию хорошо разжеванного табаку. Даже слуга пастора, турок Гуссейн, сотворил заклятие и опасливо оглянулся на свою тень. Только неподвижное бронзовое дитя глядело загадочно-равнодушными глазами прямо в лицо пастора и не шевельнуло бровью.

— К Арениусу! — крикнул Мартин Андрью хриплым голосом. — Марш вперед! Вперед, собаки!

Хлыст взвился над верными слугами пастора, и караван тронулся.

Пока это происходило в глубине караван-сарая, крыша белоснежного домика Арениуса, увитая розами и полная голубиного гульканья, некоторое время была совершенно безлюдна. Но вот низенькая дверь приотворилась. Низенький человек в пасторском облачении выглянул из-за нее. Нос у человека длинный и красный. Губы мокры и фиолетовы… Щеки висят по-собачьи. Глазки… но достаточно взглянуть в эти глазки низенького человека, чтобы убедиться в величайшей степени его низости. Это преподобный отец Беневолент, помощник и заместитель пастора Арениуса, а также прямой кандидат на его доходное место.

Он понюхал воздух, танцующими шажками добрался до качалки, сел и невинно закачался вниз и вверх, вниз и вверх, пока ножки его не стиснули между собой епископское посланце и не подбросили к ручкам, а ручки не поднесли осторожно к глазам, как раз настолько, чтобы сверлящие взоры отца Беневолента не прочитали о «…совершенной необходимости не только не препятствовать, да даже поспешествовать культу майора Кавендиша, насыщая и оформляя его всеми символами нашей святой религии…»

Не успел английский фунт стерлингов, подобно толстому джентльмену, быстро взобраться вверх по биржевой лестнице на радость всем британским патриотам, как случилось странное, неслыханное, недопустимое событие: фунт споткнулся и покатился вниз. Почтенное собрание правления английского Всемирного банка ничего не могло понять. Сначала все шло как по маслу, кавендишизм начал собирать под британский флаг многотысячные толпы дервишей, кликуш, факиров, прокаженных и опиумистов. Пушки и броненосцы пошли навстречу движению, охраняя туземную свободу совести. Фунт поднялся. И вдруг на древесной коре всех тропических и субтропических колоний Великобритании появилась пропаганда.

Лорд Чирей дрожащей рукой вынул из портфеля странного вида корку и развернул ее верхний край. Перед ошеломленным правлением появился явственный знак серпа и молота, а под ним, не без орфографических ошибок, стояло на несомненном английском языке: