Глава 3. СТЕПЬ И СТЕПНЯКИ

Если бы Андрею сказали раньше, что уроженец лесов может полюбить степь, он бы только посмеялся. Дружинники, ездившие с посольствами в Орду, рассказывали, что степь угнетает путника своим однообразием.

Немеренный лоскут пустой земли, то гладкий, словно стол, то слегка всхолмленный плавными складками, а над ним небо, всегда тусклое — в жару ли, в холода ли, и тоже пустое, как степная земля. И кажется чужаку, что небо непрерывно катится за край степи, падает на колючую сухую траву, на репейники, на сухой навоз и лошадиные кости. И на человеческие кости тоже, потому что Дикое Поле — злое место, не для людей место — для хищного зверя…

Может, само Дикое Поле и было таким, но край его, где степь соседствовала с лесом, то отвоевывая у него землю, то отступая на юг по долинам рек и влажным сумракам оврагов, выглядел совсем по-другому. Простор — это было, и кости лошадиные — тоже, но одинаковости Андрей не заметил.

Гладкую степь перерезали полноводные реки, широкие овраги с пологими склонами, которые рязанцы называли «абалами». По степи обильно рассыпаны круглые западины с плоским дном, обильно поросшим осиновыми кустами и ивняком. Зелеными городами поднимаются среди равнины дубравы, кленовые и ясеневые рощи, а в речных долинах стоят сосновые боры, могучие и вечные.

Даже там, где на степной равнине нет ничего, кроме разнотравья, край Дикого Поля непрерывно изменяет свой облик вместе с временами года.

Зимой степь покрыта снегами, но это не мертвящие снега, под которыми земля каменеет. Под снегом стоит живая трава, ордынские кони выбивают ее копытами и так кормятся.

С середины апреля в степи начинается царство воды — тают снега. Месяц май прибавляет к талым водам частые грозы и проливные дожди. Вода стоит в степных западинах, в ложбинах, несется мутными потоками по оврагам, переполняет вспухшие реки. А степь пьет, пьет эту воду, чтобы взойти сочными травами.

До начала мая зелень зеленая-зеленая, как горный камень малахит. В начале июня зелень сменяется нежной голубизной множества цветущих незабудок, а среди них, как золотое шитье на драгоценной ткани, — золотистые пятна степного крестовика и лютика.

В середине июня степь покрывается темно-лиловым шалфеем с вкраплениями желтых головок козлобородника, а к концу месяца из темно-лиловой вдруг превращается в снежно-белую из-за обилия цветущего клевера-белоголовки, поповника, таволжанки.

К середине июля выбрасывает к солнцу свои цветы эспарцет, и белизна принимает тускло-розовый оттенок.

И только потом неистовое солнце да ветры-суховеи выжигают зелень, степь становится бурой, как шкура медведя, и лишь типчак и тонконог еще тянут из земли последние соки. Кажется, подожги сухую степную траву, и будет она полыхать бегущим пожаром до самого моря!

Тосклива, неприветлива степь осенью. Будто замирает в ней все живое в ожидании будущего весеннего буйства природы. Только перелетные птицы стаями летят над степью, но не задерживаются в ней — путь их дальше, к морю.

Но ведь и Русь засыпает долгой зимой. Все живое не может обходиться без сна, а земля везде — живая…

Не враждебной казалась Андрею степь, хотя и стоял он у ее края с оружием в руках, с настороженностью в сердце. Враждебна была не степь, а ордынцы — горе Руси, ее тяжкий жребий и боль.

Только несчастий ждали русские люди с полуденной степной стороны, но сама степь не была в этом виновата. Степь была готова щедро делиться своими богатствами и с хлебопашцем, и со скотоводом-кочевником.

И ведь было так когда-то, было!

Рассказывают старики, что в стародавние времена мирно соседствовали в степях народы, заводили русские люди свои пашни на Донце, на Дону, на благодатной Тамани, где стоял русский город Тмутаракань!

Что же изменилось?

А изменилось вот что: пришли из Азии ордынцы — сначала печенеги, потом половцы, потом нынешние вражины — татары. И стало Дикое Поле источником горя.

К ордынцам Андрей испытывал мучительный интерес. Расспрашивал «языков», схваченных сторожами во время объездов границы. Подолгу беседовал с русскими полонянниками, чудом бежавшими из ордынской неволи и со слезами обнимавшими сторожей: для полонянников даже дальняя застава была уже русской землей, хотя впереди были еще многие дни опасного пути. Часами разговаривал с Федором Милюком, который давно прикипел сердцем к Москве, но обычаи своих соплеменников помнил.

Все услышанное откладывалось в памяти Андрея, копилось до времени, чтобы однажды вспыхнуть, как озарением, пониманием г л а в н о г о. Кто же они такие, эти желтолицые и узкоглазые пришельцы из неведомых краев, превратившие степи из блага для человека в разбойничье логово?

Андрею Попову казалось, что теперь он может ответить на этот вопрос. Они — ч у ж и е! Чужие не только для Руси, но и для всех народов, которые живут плодами трудов своих, сеют хлеб, созидают и строят, верят в добрососедство и не покушаются на чужое богатство. А потому вражда между оседлой Русью и хищной кочевой Ордой неизбежна, пока ордынцы живут на несчастьях своих соседей. Примирить Русь с Ордой так же невозможно, как труд и разбой, как любовь и страх, как милосердие к лесному зверю с азартом охотника. И еще понял Андрей, что ордынцы всегда будут нападающей стороной, потому что Руси ничего от них не нужно, а Орде от Руси нужно все, ибо только этим она жива!

Но не потому так происходит, что ордынцы сами по себе хуже, чем другие народы, вовсе нет! Стремянный Федор тоже из татар, но вернее и душевнее человека, чем он, трудно отыскать. Да и другие служилые татары, которых Андрей встречал на заставе, были неплохими людьми. Даже по пристрастным рассказам полонянников можно заключить, что у ордынцев есть чему поучиться.

Рассказывают, что среди ордынцев нет ни взаимного человекоубийства, ни драк, ни ссор. Повозки и юрты, иногда хранившие немалые сокровища, не запираются на замки, потому что в кочевьях нет ни воров, ни разбойников. Среди простого народа нет взаимной зависти, каждый довольствуется тем, что имеет, и не посягает на добро соседей. Нельзя сказать, чтобы у них было много пищи, особенно в голодные зимние месяцы, но они охотно делятся с сородичами всем, что имеют. Ложь почитается у них за позор, недостойный мужчины и воина. Отступая в бою, они никогда не бросают своих раненых и увозят с собой, даже рискуя жизнью. Любого ордынца в любом кочевье встречают, как гостя, кормят и оберегают его…

Но все эти достойные обычаи, способные украсить любой народ, ордынцы относят только к своим. А к чужим ордынцы поворачиваются совсем другой стороной.

С ч у ж и м и они вспыльчивы и раздражительны, потому что презирают всех, кто отличается цветом кожи, образом жизни, одеждой и верой. В общении с ч у ж и м и они коварны и изменчивы, считают ложь — доблестью, а изощренную хитрость — заслугой. Они бывают льстивы на слова, если надеются извлечь таким путем для себя пользу, и жалят, как скорпионы, добившись желаемого. Даже знатные вельможи и послы из других стран не встречают в Орде почета. Любой ордынец, какого бы он ни был звания, считает себя выше их, старается показать свое превосходство. Выпросив подарки, он тут же оскорбляет презрением и грубостью одарившего его человека.

Убийство ч у ж и х не считается у ордынцев преступлением. Беззащитных людей они режут спокойно и безразлично, как баранов. Подростки и даже дети обучаются меткой стрельбе из луков, пронзая стрелами обессилевших или престарелых рабов. Чужому можно делать все плохое, что возможно, только потому что тот — ч у ж о й!

Презрение к другим народам удивительным образом сочеталось у ордынцев с рабским подчинением ханам, мурзам, темникам, тысячникам. Желание повелевать другими народами обернулось рабством для простых ордынцев, и в этом была какая-то высшая справедливость. Поработитель сам не может быть свободным!

Крещеный татарин Федор Милюк неторопливо рассказывал, подбрасывая уголек на узкой ладони, и уголек то тускнел, то вспыхивал красной звездочкой, когда в лощину забегал порыв свежего ветра:

— Хан имеет удивительную власть над всеми татарами, даже над самыми знатными. Хан указывает, где кочевать темникам, темники указывают место тысячникам, тысячники — сотникам, сотники — десятникам, и все они повинуются беспрекословно. Простые татары навсегда распределены между вождями. Они обязаны идти в поход, когда позовут, отдавать пищу, сколько потребуют, пригонять молочных кобылиц и отдавать их в пользование вождям на год, на два или три года, как те прикажут. Хан и мурзы берут из имущества все, что пожелают, сколько пожелают и когда пожелают, и никто никогда не возразит. И самими ордынцами, и их семьями хан и мурзы распоряжаются как им угодно…

— Выходит, нет в степях свободных людей? — интересовался Андрей. — Не потому ли на нас так ходят, всей Ордой?

— Истинно! — подтвердил Милюк. — Простому ордынцу некуда податься. Все Дикое Поле мурзы между собой поделили, пастбища разграничили. А над мурзами — хан…

— А над ханом — Мамай… — усмехнулся Андрей.

— Мамай ли, другой ли, но всегда Орда опасной будет, — убежденно сказал Федор Милюк. — В войне Орда свое предназначение видит, войной живет. А в войске перед воеводой все не вольны, война не терпит неповиновения…

Задумывался Андрей. Непонятно было: как можно жить, если вся жизнь — в войне? Не потому ли ордынцы враждебны для всех соседей?

В понимании этого было оправдание трудам и опасностям, которые вот уже третье лето выносил на своих плечах сын боярский Андрей Попов, старший над заставой из десяти всадников. Если Дикое Поле постоянно дышит враждебностью, постоянна и недремна должна быть стража возле его рубежей…