О Лао-цзы — предок на черном быке! Слова твои вспомнил Ли Бо на краю бездны: «Высшая добродетель подобна воде. Вода приносит пользу всем существам и не борется». Слова твои легко понять и легко осуществить. Но люди не могут понять, не могут осуществить. И я играл ими, стремясь к прекрасному, не берег в себе хорошее, уподобясь тому, кто дал в долг все деньги, но ему не вернули к Новому году, и первый день первого месяца встретил нищим. Спокойно сердце того, кто не одалживал, сам в долг не брал, — такому незачем приобретать, нечего терять.

Не в силах сдержать радость, вихрем помчался Ли Бо, прыгая с камня на камень, не задыхаясь, не оступаясь. Увидев на гаоляновом поле наставника, опершегося на мотыгу, поднял его на руки, принес в хижину, усадил на лежанку, обмыл ему ноги чистой водой. Ничего не объяснив, умчался мотыжить поле, оглушительно свистя. Когда же сел у ног старца, тело стало невесомым, сердце прозрачным. Пятнистый Бамбук подал ему свою чашку. Только тогда Ли Бо осмелился спросить.

— Сяньшэн, все думаю, что у вас в желтом платке?

— Смотри на иволгу, пока она тебя не видит.

От стыда Ли Бо закрыл лицо рукавом.

— Не огорчайся, я тоже в твои годы не сдержал любопытства, пошел за Цветущим Бамбуком. От него этот камень.

— Чем же он необычен, учитель?

— Тем, что такой же, как другие камни. Цветущий Бамбук достал его из реки, завернул в красный платок. Когда красный платок обветшал, я завернул в желтый.

— Но вы кланялись ему!

— И ты мне кланяешься, а я такой, как все.

— Разве смею почтительно не приветствовать старшего?

— А разве камень не старше меня? Что человек считает святым, то и свято. Когда-то здесь, на склонах горы Ушань, были только камень и твердая земля. Мой учитель принес с юга бамбук, посадил — он разросся. Учитель ждал, когда зацветет бамбук, любил бамбуковые семена, но за долгую жизнь отведал их только однажды. Теперь я жду.

— Когда же цвел лес?

— Цветущему Бамбуку было тогда тридцать лет, а жил он долго, и я здесь давно... Да, прошло сто пятнадцать лет с тех пор, как бамбук зацвел на горе Ушань.

— Но ведь тогда и Гао-цзу [¹ Император Гао-цзу правил в 618—626 гг.] еще не было! — изумился Ли Бо.

— Значит, на золотом троне сидел кто-то другой. Императоры уходят часто, бамбук цветет редко, люди меняются, народ все тот же. Возьми мотыгу и следуй за мной.

Они миновали гаоляновое поле, ручей, ущелье, подошли к зарослям.

— Раскопай землю. — Ли Бо раскопал; земля черная, переплетена крепкими корневищами. — Сколько здесь деревьев, за тысячу лет не сосчитать, а все связаны между собой старшим и младшим родством. Зацветет одно — весь лес в цвету. Погибнет одно — умрут все. Если выкопать росток, увезти за тысячу ли к северу, за тысячу ли к югу и посадить, года через два разрастется вдоль рек, вскарабкается по склонам. Но когда на горе Ушань умрет бамбук, в тот же день и час погибнут все, что за тысячу ли от него, где бы ни были. Знаешь, почему?

— Не знаю, учитель.

— Подумай.

Учитель так и не дождался цветения бамбука. Зимней ночью умер. Стояла такая тьма, что Ли Бо с трудом нашел хижину, возвращаясь из леса: сожмешь пальцы — кулак не видно, разожмешь — ладонь не разглядишь. Вернулся с вязанкой — учитель лежит на циновке, закрыв глаза, слабо дышит. Быстро подложил в очаг хворост, так что жарко стало в хижине. Заплакал с горя, встал на колени перед учителем. Тот положил ему руку на поредевшие волосы. Легка, как ивовый лист, рука учителя.

— Не обо мне печалься — о себе. Тяжело у тебя на сердце. Вижу, кто-то угостил тебя чашкой дурного чая. Слышал, как ты стонешь по ночам, для тебя собирал травы. Теперь ты спишь хорошо и говоришь внятно, но, видно, яд оказался слишком сильным — я не мог тебя исцелить, только ослабил действие отравы на сердце и печень. Ты поздно пришел ко мне... Но тот человек не умрет своей смертью. Помнишь, я сказал тебе: если погибнет бамбуковый лес на горе Ушань, в тот же час погибнут все деревья, пересаженные из него хоть за тысячу ли...

— Помню, учитель.

— Теперь ты понял, почему?

— Нет, учитель.

— Еще подумай, тогда поймешь. Встретились — расстаемся... Что за печаль? Нет у меня ничего, кроме камня в желтом платке; хочешь — брось, хочешь — возьми. Не почитай имена, свято лишь безымянное... Узоры неба... линии земли...

Сказав это, учитель ушел.

По всей Поднебесной не было человека, которого Ли Бо хотел видеть так сильно, как Пятнистого Бамбука. Пожалуй, один Ду Фу. Неужели он прав: выигрывая войну, мы проигрываем мир? Но разве не о том в «Дао дэ цзине»: «Где побывали войска, там растут терновник и колючки. После больших войн наступают голодные годы... Хорошее войско — средство, порождающее несчастье, его ненавидят все существа. Поэтому человек, следующий Дао, его не употребляет... Тот, кто радуется убийству, не может завоевать сочувствие в стране. Благополучие создается уважением, а несчастье приходит от насилия... Если убивают много людей, то об этом нужно горько плакать. Победу следует отмечать похоронной процессией».

Наконец на мосту показался паланкин Гу И, стражники, слуги, монахи, — уж не оттуда ли, из монастыря Лао-цзы? Видно, оттуда — вот и наставник в алой шелковой рясе, его окружили послушники, каждый держит медную плевательницу, молитвенный барабан или просяную метелку. Дождались, пока Гу И вышел из паланкина, в тысячный раз прочитал: «Отныне тот, кто был известен под именем Ли Бо из Цзянлиня, лишается тени, имени и считается ничем. Подданные любого сословия и звания, встретив черепашье отродье, обязаны плюнуть в изменника». Плюнули: настоятель, монахи, плотник с теслом, которого привели чинить колесо телеги.

Монахи громко прочли сутру «Бессмертные будды», кланяясь наставнику, громко вторили: «Посвящаю себя будде Амитабе, его милосердию, его мудрости». Действительно, только безумцы могут возносить молитвы в стенах, обрызганных кровью. Молод настоятель, но красноречив, чего же он хочет от человека, в которого плюнул? Или думает, что слюна, душистая от благовоний, приятнее жирного плевка Гу И? Бедный наставник Гао Юйгун! В высоком зале, где мы с тобой выпили так много вина, теперь сидят отшельники тоски. В память о твоей учености здесь остались кожаные ремешки рукописей, высохших, как листья чеснока; кассию, ирис и ревень, что ты сажал всю жизнь, выдернули из земли.

Я рано понял, что нужно беречь свободу от мира. Но, видно, с годами поглупел, решив, что мое дело — спасать мир. Нет, не стоило мне, старику, звонить в колокола, бить в барабаны. Я, как этот молодой монах в алой рясе, чаще открывал книгу, чем сердце, а теперь ни к чему прочитанное и написанное.

Одиноко и так тяжело!..

Однажды с наместником Ань Лушанем проезжали мост через Янцзы — легкий, кружевной, словно фарфоровый, а проходят быки с повозками, груженными камнями, не прогнется. Говорят, этот мост длиною в семьдесят шагов за одну ночь построил каменотес Лу Бань, сжалившись над жителями, каждый год наводившими переправу. Воздали жители хвалу каменотесу, пели в честь него песни. Услышал про мост отшельник Чжан Голао, навьючил осла переметной сумкой — и мост закачался, прогнулся, а в камне, как в глине, оттиснулись ослиные копыта; непомерную тяжесть взвалил Чжан Голао на осла: в один кошель сумы положил солнце, в другой — луну. Прогнулся мост, но устоял, не рухнул.

Тяжелы луна и солнце. Но тяжелее всего — неволя. Как взлететь журавлю, если к крыльям привязаны камни? Как нырнуть рыбе, если в жабры вонзился крючок? Как постичь Дао, если думаешь о спасении мира? Жизнь коротка, но тягот в ней на тысячу лет!

Плотник приладил колесо, монахи вернулись в монастырь, стражники седлают коней, слуги подняли паланкин, где храпит Гу И.

Все дальше на юг катит повозка, в Елан, а сердцу все холоднее. Трава в лунном инее, усталые гуси ищут пропавшую отмель. Шуршит бамбуковая заросль, сияет луна, поле цветущей гречихи белеет как снег.