— Вы что оглядываетесь? Не беспокойтесь, это человек верный! — весело заметил Петр Петрович, очищая яйцо и приглашая Минея разделить его завтрак. — А вы, Миней, конечно, удивлены?

— Да, немножко, — признался тот. Он и раньше понимал, что Петр Петрович не собирался дожидаться, пока кончится срок его ссылки. Но в голове Минея не укладывалось, как это Корочкин, опытный конспиратор, мог избрать путь через Читу, административный центр, кишмя кишевший соглядатаями. — Видимо, у вас были свои соображения, Петр Петрович.

— Соображения очень простые: надо было, Миней, быстро уходить. И как раз подвернулась отличная оказия: артельный обоз. Понимаете, те, кто ищет, всегда предполагают, что беглец стремится уйти возможно дальше. Верно? Ну, а я «бежал» фантастически медленно. Со скоростью старой обозной клячи. Вон он, мой спаситель! Редкостное чудовище! Видите, пасется! Можете полюбоваться.

Вдали действительно бродила тощая кляча.

Петр Петрович спросил:

— Как мне скорее убраться отсюда?

— Из Читы?

— Да.

Миней поднялся:

— Нет, Петр Петрович, вам придется задержаться у нас…

— Почему?

— Ну хотя бы по тому же вашему принципу «замедленного бегства». Сейчас в поездах, несомненно, усилен контроль. Нужно достать крепкие документы Если у вас их нет, конечно…

— Нету, нету, — сокрушенно ответил Петр Петрович. — И что же вы предлагаете?

— Предлагаю хорошее убежище.

Миней говорил уверенно; казалось, он все обдумал во время короткого разговора.

— «Я слышу речь не мальчика, но мужа», — одобрительно заметил Петр Петрович. — А я, знаете, сильно уповал на ваши связи с железной дорогой.

— Ну, посудите сами: устроить вас на паровоз, конечно, можно. Но ведь паровозное плечо — сто двадцать верст, до Могзона. Дальше бригада меняется. Кто знает, какая попадется? И проверка паровозов бывает на больших станциях. Нет, лучше я вас пока спрячу.

— Где именно, разрешите осведомиться?

— В музее.

— Ох, какая завидная участь! При жизни стать музейным экспонатом!

Петр Петрович оставался самим собой при всех обстоятельствах. Сейчас на его лице было написано живейшее любопытство.

— Экспонатом вы все-таки не будете. Никто вас не увидит. Даже директор музея.

— Гм… Кто же этот покладистый директор?

— Алексеев.

— Тот самый?

— Тот самый.

— Он ведь, кажется, убежденный цареубийца, народоволец?

— Это, Петр Петрович, человек, который поздно понял ошибку своей жизни. Ну и теперь хочет быть полезным. Чем может.

— Понятно. — Петру Петровичу начинало все это нравиться. — Как же все устроить?

— Да просто пойдемте!

— Подождите, надо проститься. Поищите моего спутника, он где-нибудь поблизости. Евсеем его зовут… Евсей Савостин — на всякий случай запомните.

— Запомню, — сказал Миней.

— И ты, Евсей Иванович, запомни вот этого человека, — обратился он к подошедшему рябому. — Ну, спасибо за все, Евсей. Кланяйся брату. И живите хорошо! Может, и встретимся в лучшие времена! — Петр Петрович обнял Евсея, они трижды поцеловались.

Потом Евсей отступил, поклонился и сказал:

— Дай бог тебе удачи в твоих делах, Петр Петрович! Однако будем тебя вспоминать!

Уже на улице Петр Петрович обернулся и помахал картузом Евсею, все еще стоявшему на зеленом пригорке.

Под вечер Миней пришел проведать затворника. Едва вошел в просторный прохладный вестибюль музея, охватило знакомое чувство: частица его жизни осталась в этих стенах.

Прямо против окна с цветными стеклами вверху висел написанный им несколько лет назад пейзаж: «На Ингоде». Кусочек обрывистого берега, внизу, на узкой песчаной полоске, — опрокинутый челнок и вода, освещенная солнцем. Место это было памятное: здесь они читали с Ольгой Чернышевского.

Он увидел коллекции минералов, подаренные им когда-то музею. Они живо напомнили ему то лето, когда он шел рабочим с лесоустроительной партией.

За стеклами витрин запечатлена была жизнь края, своеобразного, заманчивого. «Похожего и на свете нет», — думал Миней.

Никого не встретив, он прошел по пустым залам в «отдел коренных народностей Сибири» — так назвали его составители каталога. Но каталог попал в цензуру, и зал был переименован: «Быт сибирских инородцев». С трудом удалось отстоять перед начальством и самый отдел. Хотелось сделать макет нищенского бурятского очага с детишками, спящими на сухом навозе, устланном ветками, показать без прикрас беду народа, выносливого, трудолюбивого, достойного жизни, но обреченного на вымирание. Не разрешили, конечно. Разгадали «крамольный» замысел. Поставили фигуру бурятки, круглолицей, румяной, в богатой борчатке и пушистом малахае с кисточкой на макушке. Бурятка должна была выражать благополучие инородцев «под скипетром белого царя».

Весь угол зала занимала модель бурятской молельни — дацана, размером с добрую избу. Яркие краски фанерного строения сейчас просто пылали в лучах заходящего солнца.

В залах было пусто.

Над столом с древней утварью висела на гвозде картонка: «Руками не трогать». Миней сиял табличку, озорно усмехнулся и повесил ее на резное украшение у входа в дацан.

Внутри дацана на циновке лежал Петр Петрович и при свете огарка читал музейную книгу: «Сущность буддизма».

— Какое изумительное средство одурачивания народа! — сказал Корочкин, закрывая книгу. — «Страдания слагаются из смерти, старости и болезни. Причина же смерти — рождение». Следовательно, самым фактом рождения ты обречен на страдание! К чему же борьба?! Ловко придумано! Вы как находите?

— Я, Петр Петрович, еще не выработал своего отношения к буддизму… в деталях, разумеется, — улыбнулся Миней.

Корочкин засмеялся:

— Ну, а вы долго будете держать меня в этом богоугодном заведении? Может, вы ждете, чтобы я стал Буддой? Тут написано, что для этого надо сидеть неподвижно пятьдесят лет. Учтите: я на это не способен.

— Петр Петрович, не сердитесь. Право, я не терял даром времени. Через два — три дня жду товарища из Иркутска. Он должен привезти нам литературу, а для вас — документы.

— Хорошо.

— А в поездах идет усиленная проверка. И непонятно, почему подозревают всех почтово-телеграфных служащих. Просто хватают без разговоров!

— Неужели? — Петра Петровича почему-то развеселило это сообщение. — А свечку вы принесли?

— Принес. — Миней вынул из кармана свечу и зажег ее от плавающего в стеарине фитилька.

Светлые блики заиграли вокруг, причудливые тени по углам зашевелились.

Миней заметил, улыбаясь:

— Романтическое у нас с вами свидание, Петр Петрович.

— Кстати о романтике, — медленно произнес тот. — Видите ли, Миней, я вовсе не Петр Петрович Корочкин, а Степан Иванович Новоселов…

Миней покраснел: они дружески встречались два года, и он даже не знал настоящего имени своего учителя. Но тотчас же мысленно одернул себя: нет, нет еще настоящей привычки к конспирации!

Его собеседник продолжал:

— Я уже бывал в этих краях, Миней. Десять лет назад я пришел с партией каторжан на Кару. Годами был я тогда немного помоложе, чем вы сейчас. А политически — много моложе. Через полгода бежал. Удачно, очень удачно. Вот только памятка осталась — царапнула пуля конвойного. — Степан Иванович показал белый рубец на пальце. — А в остальном все прошло как по маслу. Степан Иванович Новоселов перестал существовать. Знаете, искусство преображаться — это великая вещь!

— Я подумал об этом, едва узнав вас сегодня утром.

— Ну и стал я жить-поживать на птичьих правах: сегодня — здесь, завтра — там. На первых порах мне помогали товарищи. Потом пришел собственный опыт. Опыт нелегального существования. И, когда все же провалился по другому делу, остался неопознанным, отделался ссылкой. Теперь, в Нерчинске, кто-то из знавших меня раньше — вернее всего, из старых каторжан — узнал меня и выдал как Новоселова. Что ж, к этому всегда надо быть готовым. Меня предупредили, и я немедля снялся с якоря… — Новоселов добавил: — В Нерчинске есть один тип, служит на почте телеграфистом. Когда-то был выслан по пустяковому делу. Теперь он трется около нашего брата, вынюхивает и доносит. Так я у него с таинственным видом попросил взаймы форменную тужурку. Дал с охотой. Ну, тужурочка пропала — я ее в помойку забросил…