Когда Миней вышел из музея, ночной студеный ветерок гулял по городу. Кайдаловка бежала вдоль улицы, сильно и мерно шумя. Казалось, что она стремится куда-то далеко. И хотелось идти за ней к далекому неизвестному берегу. Сама собой слагалась песня:

В трактире Трясовых было весело. Все «три совы» сбились с ног, прислуживая посетителям. «С получки» пришли не только завсегдатаи, но и те, кто был здесь редким гостем. Несколько женщин с тоскливыми лицами бродили у крыльца, высматривая своих мужей.

Миней увидел Кешу, сидящего с гармоникой в руках в компании молодых рабочих. Лицо у него было невеселое. Заметив товарища, проходившего через «зало», Кеша осторожно положил гармонику на табурет и вышел вслед за ним в боковушку.

Миней нетерпеливо спросил:

— Был?

— Был…

— Приехал Павел? Привез?

— Павел арестован в Иркутске.

Миней молча сидел за столом, обхватив руками голову.

— Его «пустым» взяли — долго не просидит, — проговорил Кеша.

Миней поднял голову:

— Я не только о Павле сокрушаюсь, Кеша. Работаем плохо. Чита сама по себе, Иркутск сам по себе. Ни связи, ни взаимодействия. — Он прислушался: — А что там?

За перегородкой поднялась какая-то кутерьма.

— С получки бушуют…

Шум все увеличивался. Множество голосов угрожающе гудело, кто-то кому-то грозился дать по шее, густой бас урезонивал, но тотчас снова подымались угрожающие крики.

— Не полиция ли? — забеспокоился Кеша. — Сходить узнать…

Но в это время вошел Семен Трясов, сильно помятый — видно, только что из драки. Он попросил:

— Братцы, вы поздоровше будете, помогите иностранного пассажира у «буксогрызов»[8] отбить, а то убьют, слободная вещь, прямо в трактире…

— Какого пассажира? Что за чушь! — удивился Миней.

— Да извольте сами убедиться! — Семен вскочил на скамейку, протер рукавом пыльные стекла в верху перегородки.

Миней встал рядом с ним.

Сначала в толпе людей в куртках из чертовой кожи и холщовых рубахах ничего нельзя было разобрать. Потом, возвышаясь над всеми, мелькнула кудрявая голова Кости Фоменко. Он крепко держал за воротник сиреневого сюртука тощего субъекта со светлыми баками. Субъект извивался, как червяк. При этом он, видимо, пытался сказать что-то, так как рот его то и дело открывался.

— Пойдемте, — сказал Миней.

Втроем они вошли в зал. Увидев Минея, народ потеснился. Господин в сюртуке задвигался энергичнее, но Костя с силой подвинул табурет под коленки своей жертвы, и тот поневоле сел.

Несколько человек сразу принялись рассказывать о происшедшем. Дело рисовалось так: незадолго до захода солнца ремонтный рабочий дед Аноха увидел на путях незнакомого человека, одетого чудно, не по-русски. Человек держал в руках ящичек, в котором что-то щелкало.

Дед Аноха решил, что это адская машина.

Он крикнул товарищей. Тотчас небольшая толпа окружила незнакомца.

— Да это у него фотографический аппарат! — объяснил молодой рабочий Тима Загуляев и обратился к незнакомцу: — Вы, господин, зачем снимаете железнодорожные сооружения?

— А тебе какой дело, русский свинья! — ответил незнакомец и тотчас получил по скуле от Фоменко.

Ребята зашумели. Одни предлагали отвести фотографа к жандарму Епишке, другие кричали, что шпион от Епишки откупится, надо уж тащить куда повыше. Чей-то рассудительный голос предположил, что и «повыше» шпион откупится. И, так как на путях неудобно было разбираться, все направились в трактир.

— Мы не то чтобы самосудом, а для выяснения… Как же это… мы строим, а они будут, может, порчу делать, — объяснил Загуляев.

— Кто вы такой? — спросил Миней.

Субъект учтиво, насколько ему позволяло положение — ручища Фоменко еще лежала на его воротнике, — поклонился и, раскатывая «р», назвал себя:

— Ричард Больс, фирма Робей и компания, Англия… — Он достал из кармана сложенную бумагу и протянул ее Минею.

В ней было сказано, что Ричард К. Больс — «единственный в России уполномоченный фирмы по продаже напильников, пил, молотков, зубил, ножей для соломорезок и жатвенных машин» и что все эти предметы являются лучшими в мире.

Затейливый фирменный знак и печать не возбудили, однако, почтения у «буксогрызов». Они снова зашумели:

— Ишь, «Робей»! Сами-то не робеют! Вроде мы без Англии и молотка не сделаем!

Миней отозвал в сторону Кешу, сказал ему тихо:

— Быстро беги за Митей, чтобы сейчас же шел…

Затем он вернулся к уполномоченному.

— Господин Больс, — сказал он внушительно, — вам придется дать объяснения официальному лицу, которое сейчас прибудет.

Ричард поправил отпущенный наконец Фоменко воротник. Люди, услышав, что делу «дан ход», стали расходиться. Оставив с иностранцем Фоменко, Миней вышел навстречу Мите, чтобы предупредить, как ему следует держаться. Стечение обстоятельств получилось весьма удачное.

С тех пор как Митя занял должность телеграфиста, он приобрел необычайно солидный вид, отпустил пушистые усы, сшил на заказ форменную тужурку и пуговицы начищал тертым кирпичом.

Внушительным баском Митя заговорил:

— Милостивый государь! Вами совершено деяние, наказуемое законами Российской империи. Поскольку вы не пользуетесь правами экстерриториальности, вы подлежите юрисдикции местного суда… — Он сделал паузу. — Однако, учитывая пользу, приносимую нашему государству фирмой… гм… Робей, я не склонен поднимать шум…

Ричард поклонился, выражая своим видом крайнюю признательность.

— Я оставлю у себя все ваши документы для проверки вашей личности. В течение нескольких дней попрошу вас не покидать номеров, где вы изволите проживать. Если проверка подтвердит, что вы действительно прибыли сюда с деловыми целями, вам ничто не угрожает.

И тем же тоном Митя распорядился, чтобы Ричарда выпустили с черного крыльца.

В боковушке остались Митя и Миней. Они молча посмотрели друг на друга и расхохотались.

— Однако какой нахал! — сказал Митя. — А наши-то растяпы! Под носом у них прямо на дороге фотографируют, и никто не следит, никто не препятствует!

— А кому следить-то? Куплены все, — сказал убежденно Миней.

Поезд Владивосток — Иркутск готовился к отправлению. Те немногие пассажиры, которые вышли из вагонов и теснились у буфетной стойки, покинули зал, боясь отстать.

Как всегда, дебаркадер был усеян любопытствующими обывателями: железная дорога все еще была новостью.

Табельщик Удавихин с презрением оглядывал молодых людей, указывающих тросточками на состав и объясняющих его устройство своим спутницам.

«Дурачье! В Европах уже давно…» — лениво думал Удавихин, хотя сроду не бывал дальше Мысовой.

По знакомству буфетчик Авдей за тот же медяк наливал чай погуще, так что даже ломтик лимона не портил цвет. Тонкого стекла стакан, ложечка с витой ручкой — ничего общего с простонародным чаепитием в трактире Трясовых! Здесь, в зале второго класса, за столиком, накрытым белой крахмальной скатертью, с искусственной пальмой за спинкой стула, Удавихин казался себе личностью значительной, почти аристократической.

Со вкусом развернул он хрустнувший газетный лист и поерзал на стуле, готовясь не только узнать новости дня, но, как мыслящая личность, и оценить.

«В Одессе эпидемия чумы». Это плохо. Впрочем, Одесса далеко, да и город какой-то… жулики одни, хохлы да евреи… «Противочумной комиссией, высочайше утвержденной (сложил губы сердечком), заготовлено 1000 флаконов противочумной сыворотки». Тысяча! Интересно, почем флакон? (Покрутил головой). «По случаю тезоименитства ее величества имели счастье принести поздравления депутации»… (Он с увлечением прочел список «имевших счастье».) «Бывший полицейский урядник Кутомарского завода Тимофей Сукач назначается помощником пристава города Читы»…