И теперь Бочаров с жадностью, словно свежую воду пил, воспринимал большие ясные мысли. Было за что бороться, и если придется, то сложить свою седую голову.

Костя Фоменко думал о Гулевиче, Удавихине и других: «Мало еще гонял я вас, вампиров!»

Иван Иванович говорил своим неторопливым, по-стариковски дребезжащим голосом:

— Известное дело: под лежачий камень и вода не течет. Не будешь за свои права стоять — тебя и вовсе захомутают. Когда я работал в Шилке, повадились нас штрафовать — с кого три рубля, с кого пять. А иной всего-то в день восемьдесят копеек вырабатывает. Вот с этих-то штрафов и началось… Здорово мы там с администрацией воевали!

Миней расспрашивал, иногда записывал. Обобщая рассказы, показывал, что экономическая борьба рабочих тесно связана с политической борьбой против самодержавия.

— Сильный противник — царизм. А все же он боится нас.

— Конечно, боится, — подхватил Кеша, — раз за каждым шагом нашим следит. Удавихина почему из Хилка убрали? Доносчик он. А рабочие его раскусили.

— Вот и надо составить список всех известных нам шпионов администрации и полиции. Мы их по всей дороге ославим, — сказал Миней и вдруг замолчал прислушиваясь.

Остальные тоже услышали: за тонкой стеной кто-то шевелился.

Фоменко подошел к двери. Миней вместо тома Маркса уже держал в руках роман графа Салиаса в пестрой обложке.

— Не должно быть, Жук чужого не пропустит! — усомнился Иван Иванович.

Костя распахнул легкую, из шелёвок, дверь.

В ярко освещенном солнцем проеме стояла маленькая девочка в пестром сарпинковом платьице. Тряся золотыми кудряшками, она распевала:

— Испугала деда, деда испугала-а! — и заливалась звонким смехом.

Фоменко, нагнувшись, удивленно рассматривал певунью.

Иван Иванович просиял, подхватил внучку, подбросил ее и опустил на кучу хрустящих стружек. Девочка залилась еще громче.

И все засмеялись тоже.

— А что, товарищ Миней, — спросил Иван Иванович, — вот эта пичуга увидит другую жизнь аль нет?

Иногда занятия кружка происходили на квартире Кости Фоменко.

Елена Тарасовна, мать Кости, невысокая, полная и очень моложавая, сохранила, несмотря на долгую жизнь в Сибири, мягкий украинский говор. И дочки ее были такие же маленькие, подвижные и пухленькие. Единственным мужчиной в семье после смерти отца остался Костя. Неловко двигался он в небольших комнатках и виновато улыбался, когда озорницы сестры ему напевали:

— Гулливер, Гулливер! Братец Костя — Гулливер!

Книжку про Гулливера, в красном переплете с золотом, Костя когда-то подарил старшей, Оленьке. Теперь историю про Гулливера знала и самая маленькая — Аннушка.

Елена Тарасовна и старшие ее дочери вели хозяйство, держали коз и птицу, поддерживали в приличном состоянии домик, доставшийся им от отца, и, по обычаю родного края, ежегодно под пасху белили свою хату, не считаясь с погодой.

Взрослые члены семьи прилежно трудились, и поэтому удавалось сводить концы с концами. Малыши не голодали, не бегали замурзанными, а Елена Тарасовна шила себе незатейливые кашемировые платья, которые надевала, когда носила молоко на продажу в знакомые дома.

И так как сама она была очень чистоплотна и миловидна со своими черными косами, уложенными вокруг головы под цветной косынкой, то ее охотно пускали в военный госпиталь, где она сдавала молоко на кухню. Так она стала «поставщиком двора», как ее в шутку называл военный фельдшер Богатыренко.

А уходя с пустыми бидонами, Елена Тарасовна останавливалась поболтать с солдатиками из роты выздоравливающих. Все они радовались посещениям общительной и толковой вдовушки.

Глядя на них, Елена Тарасовна думала о сыне Косте. Уж очень он смирен. Двадцать три года, мастер, видный собой, с девушками не водится, с парнями не дружит, в трактир не захаживает.

«Вот такие-то тихие и ударяются больше всего в водку, — тревожилась Елена Тарасовна. — Сперва-то ничего, всё ждут другой, хорошей жизни, а потом как увидят, что нет ее и ждать нечего, так тотчас же кидаются в кабак! Господи, отврати! Не дай сыну стать пьяницей!» — простодушно молила Елена Тарасовна, а воображение рисовало ей страшные картины: сын пропивает получку, пьяный является домой, буянит, крушит все, что ни попадется под руку, и разбивает горку с посудой. Девочки, видя такой братнин пример, идут по плохой дороге. Вся семья разваливается…

Но сын в кабак не кидался и водки в рот не брал.

А между тем через знакомых и соседок стали доходить до матери удивительные слухи: то Костя дал по шее какому-то Прошке за то, что тот Прошка будто бы доносил на рабочих… Да что Прошка! Самому начальнику нагрубил Костя! А то, узнала мать, табельщика Удавихина за обсчет схватил за грудки, да и выкинул в окошко!

— Костенька, — говорила мать, нежно гладя черные кудрявые волосы сына, — что это ты, сынку, опять какого-то Прошку прибил? Нехорошо рукам волю давать. Твой отец сроду этим не занимался. А тоже видный из себя был мужчина!

— Да не могу я, мама! Не могу видеть, как с людей семь шкур дерут! Всюду несправедливость! Правый гибнет, а злодей ликует! — убеждал Костя мать.

Вот эти слова и взволновали Елену Тарасовну.

Что несправедливость — это, конечно, правда. Уж кому-кому, а ей, вдове, поднявшей на своих плечах семью в шесть человек, это известно.

Но слова насчет злодея были не Костины. Он их где-то услышал или из книжки вычитал. Книжка про злодея, должно быть, книжка запрещенная, а человек, научивший Костю таким словам, — лицо секретное.

И все-таки Елена Тарасовна не очень испугалась. Покойный муж ее, Кондрат Фоменко, давно, еще в России, будучи железнодорожным машинистом, или, как он себя называл, механиком, помогал секретным людям и как-то даже удачно провез на паровозе одного человека, которого искали жандармы. Елена Тарасовна, узнав об этом, заохала. А Кондрат Фоменко заметил: «Стыдно рабочему человеку не помочь тому, кого полиция за правду преследует».

Елена Тарасовна обрадовалась, когда у Кости появились товарищи.

Сначала стал заходить Кеша Аксенов. Он хорошо играл на гармонике и на гитаре, а сестер Кости стеснялся, даже маленьких.

И как-то сказал Косте недовольным тоном, будто тот был виноват:

«Что это у вас у всех сестры? И у тебя сестры, и у Минея вот тоже…»

«А у Минея есть сестра?» — спросил Костя. Этого он не знал.

«Есть», — ответил Кеша почему-то шепотом и покраснел.

Елене Тарасовне Кеша нравился. Она была довольна, что он к ним ходит.

Однажды Костя сказал, что придут к нему еще три товарища. Мать упрекнула:

— Чего ж заранее не предупредил? Небось гостям водки поставить надо. Или сладкого взять?.. Барышни, может быть, будут?

Костя весело ответил:

— Вот барышень у нас пока что нет.

А насчет водки задумался: видно было, что не знает, пьют ли его друзья водку.

Елена Тарасовна, которая больше всего боялась пьянства, ободрилась: значит, не за бутылкой нашлись друзья. И сама поставила на стол графинчик.

Она присматривалась к гостям: нет, в них не было ничего особенного. Люди как люди. Алексей Гонцов — насмешник, пальца в рот не клади; Миней — этот, видать, ученый — наверное, студент, но тоже веселый человек. А больше всех утешил Елену Тарасовну Иван Иванович Бочаров. Он явился в черной тройке с крахмальным воротничком и при галстуке. Девочкам принес гостинцы — сахарные головки, обернутые в красивую блестящую бумагу. Обертки были разных цветов, и тут поднялась веселая кутерьма — кому какого цвета!

А Иван Иванович, повозившись с девочками, завел с хозяйкой интересный, вежливый разговор:

— Красавицы растут у вас, Елена Тарасовна, а меньшая — вылитый братец Константин Кондратович! Просто кровь с молоком!

Елена Тарасовна, покраснев от удовольствия, заметила:

— Уж больно резвы. Машенька, верите, кукол не нянчит, а все с хлопцами на улице. Разобьются на две партии: одни, значит, англичане, а другие буры — и ну тузить друг друга!


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: