Виталий промолчал, только бровями повел удивленно. А потом глаза его открылись как-то шире, у губ возникли жесткие складки.

Смотрю вот, как все, кто участвует в съемках, восторгаются — Испания, революция, борьба, родина или смерть. Венсеремос. Но я вдруг посмотрел на все трезво и подумал: а много ли из тех, кто играет сейчас республиканцев или принимает участие в этом фильме, поехали бы в настоящую Испанию отдавать за нее жизнь? Понимаете — легко петь и восторгаться, когда вокруг милый пляж в Алуште, а мы изображаем из себя героев перед кинокамерой. И эти песни. И все... А на самом деле? Кто из нас мог бы быть там на самом деле? Этого не знает никто. Но такой вопрос может возникнуть. И я убежден, что далеко не каждый нашел бы в себе мужество добровольно подставить себя под пули за идею свободы и братства...

Минуту молчали.

— А ты, Виталий? Ты бы поехал в Испанию?

— Я? Я не знаю. Мне трудно ответить на этот вопрос, потому что мало кто ответил бы «нет». Каждый скажет — поехал бы, ну, во всяком случае, большинство. В том числе и потому, что ехать в действительности не надо. А я? Мне кажется, я бы поехал. Потому что во мне живет глубокая, какая-то нутряная потребность бороться за правду, понимаете... Это звучит слишком, патетически. Но я с моим другом Ленькой Костенко даже в военкомат ходил во время агрессии во Вьетнаме. Мы просили, чтобы нас послали туда добровольцами. Это вправду было...

Виталий говорил еще и еще. Голос его слегка дрожал. Он так разволновался, что даже желваки ходили на скулах. Ребята молча слушали.

— Было такое прекрасное слово — романтика. Замечательное слово! А сейчас я не могу его слышать. Заговорили, задекламировали, запели, записали. Слово потеряло себя, а хуже всего, что им начали спекулировать, его начали употреблять люди, которые в принципе неспособны понять его суть, почувствовать, что же оно действительно значит.

Так же и песни. Все так любят петь о героях, о тайге, об альпинистах и тому подобное. Просто замучили хорошие песни Высоцкого об альпинистах. Я так любил их. А однажды иду по площади Победы и слышу: «Возвращаемся мы, просто некуда деться...» И звучит она из автомобиля, продающего лотерейные билеты. Реклама. И для меня эта песня словно бы перестала существовать. А жаль.

Особенно меня бесит, когда какой-нибудь недоросль страдает с гитарой: «Просто некуда деться!», «Ведь это наши горы!» А сам дальше своего района в городе носа не высовывает. А горы ему и триста лет не нужны! А туда же!

Или в компании уже женатых, респектабельных граждан начинают: «Друг уезжает в Магадан — снимите шляпу...» Ну, а способны ли они вот так взять и поехать за мечтой, за приключениями, за жизнью?

Милые мои, я не против романтики. Она есть и будет всегда. Просто я считаю: если ты сам, понимаете, сам попробовал что-то в жизни и хоть как-то проверил себя — вот тогда и пой, и рассуждай о романтике. А иначе может получиться пустое словоблудие. Бывает ведь, красивыми словами мы прикрываем свою неспособность или неумение действовать.

Ребята слушали молча. Роберто сидел спиной к Виталию, опершись о его колени. Юрко пожевал немного губами и, прищурив глаза, спросил:

— Виталий, а ты сам, ну... такие песни поешь?

Виталий улыбнулся, и суровое выражение исчезло с его лица.

— Пою, Юрко! Но — не для красного словца говорю — я уже давно стремлюсь действовать, изучать жизнь не только по книгам и кино, щупать ее своими руками. Был, к примеру, и на Памире, и в Карелии, и на Кавказе, и на Урале, и в Средней Азии. И в Индии. Для моих лет это немало. И без всяких удобств жил, и условия были разные, и рабочая нагрузка выпадала, и кой-когда рисковать приходилось. Потому и чувствую, что какое-то право на эти песни у меня есть. И дальше думаю ездить, пробовать жизнь на вкус, смотреть побольше... А пока есть во мне эта жажда, она главное в моей жизни, ее ось...

— А как же тебе удалось так много поездить? — спросил Сашко.

— Есть всем доступные турпоходы. Для желающих существует альпинизм. На армейских сборах бывал... Ну, и старался попасть в дальние экспедиции. Главное — было бы желание. А тогда все возможно.

— Ты уверен, что так-таки и все, Виталий? — неожиданно спросил Роберто.

— Гм, правильный вопрос. — Виталий провел рукой по кудрям Роберто, сидевшего впереди него. — Абсолютно правильный. Вношу поправку — не все, а почти все... Почти все, так будет точнее.

— Внимание! Приготовиться к съемкам! — прозвучал приказ, и ребята начали подниматься.

Что это такое со мной сегодня? Ребята давно спят, а я верчусь, верчусь и никак не могу уснуть. Давно уже не было такого. Выспался сегодня на пляже, и, наверное, потому не спится. Еще душно! Никак не найду удобного положения. Уже и одеяло сбросил, и воды напился, а сна ни в одном глазу. Лезут в голову разные мысли. Снова сумбур, после которого так трудно найти покой, забыться во сне. Гоню мысли прочь, а они все равно лезут, обгоняя друг друга. Вот и не сбежишь от себя. Ну надо же, чтобы жизнь повернулась так неожиданно. Еще две недели назад я — если б кто-то предположил такое — только посмеялся бы. Я — актер? С моей рожей? И вот на тебе! Наверное, и в титрах будет обозначено, что роль советского танкиста Валерия исполняет Юрий Цёх. Вот будет шум в институте. И наши ребята с гимнастики, да и все, кто меня знает, от удивления будут только цокать и пожимать плечами: «Это же надо! Цёх — актер, Юрко — и в кино! Во дает!»

И, конечно, дальше: «Ну, этот и сквозь игольное ушко пролезет! Такой уж хват. И все у него легко выходит, все удается... И характер — всегда улыбка шесть на девять. Везет парню!»

А как же — везет парню по имени Юрко Цёх, двадцать два года, украинец, студент второго курса Львовского политехнического института. А еще что? Что я еще? Кто я еще? Чей я?

Везет парню. Перекати-поле. Собственно, род какой-то был, да где его концы? Боратинский детдом — это я помню, а до этого детдом для дошкольников в Любомле. А еще. Конец генеалогического древа. Родился в Любомле. Может, и так, а может, где-то в селе, а может, в Новосибирске, а может... Никто не знал, как я оказался в любомльском детдоме, были только фамилия и имя. Что за фамилия, откуда она взялась, чудная фамилия в сочетании с такой белявой скуластой физиономией. Потом сто семьдесят два роста при семидесяти веса. Гимнаст, пропорции. А как же. Все дается легко. Кандидат в мастера — а как же, само собой.

Улыбка шесть на девять. Всегда. А как же. А кому ты нужен со своими переживаниями, со своим глупым, обиженным «я»?

Запомнил еще со школы, с детдома. «Слышите-знаете, Лариса Павловна, а почему тучи бывают грустные и веселые?» — «Что за вопрос, Цёх; откуда это в тебе?» — «Да это я шучу, Лариса Павловна, просто я хотел, чтобы вы на меня посмотрели». — «Что с тобой, Юрко, может, ты болен?» — «Да нет, я уже иду спать, ха-ха-ха, это у меня перед сном, просто захотелось посмеяться». — «Ну, посмеялся, иди спи, рано в школу...»

Кому ты, в конце концов, действительно был нужен. Юрко? Кто тобой хоть раз заинтересовался, заглянул к тебе вовнутрь? Никто, никогда. Жив, здоров, хорошо учится, спортсмен, веселый характер. Все прекрасно.

Всегда все прекрасно. Так и привык. Так должно быть. Так должно было быть, потому что все хотели видеть меня именно таким. Я и был таким для них. А для себя? Я почти никогда не был собой для себя, пока не начал взрослеть, и с тех пор уже никогда не мог избавиться от разных мыслей. Кто я? Кому я нужен? Что я? С кем я? Что-то около пятнадцати мне было в то лето, когда к нам в Боратинскнй детдом прислали на практику студентов из луцкого пединститута.

И тот, Леонид Николаевич. Гм, ему было едва ли больше, чем мне сейчас. А может, и меньше! Он меня сразу выделил. Коллега, сказал, гимнаст. Мы с ним тренировались тогда вместе, у него был второй разрядку меня третий.

Как я к нему потянулся тогда, как мне хотелось, чтобы этот парень увидел во мне не просто детдомовца из своей группы, а человека, меня самого. Это я сейчас так все понимаю, а тогда мне просто казалось, что это единственный настоящий человек, которого я знал. Я был готов для него на все.