Высокий, полнолицый, в сером плаще и шляпе, мужчина средних лет шел сзади, и ты уже видел, Андрий, что он идет именно за тобой. Ты хотел прыгнуть в подошедший трамвай, но в тот момент, когда ставил ногу на подножку, он взял тебя под локоток — одну минутку, юноша! Ты дернулся — что такое? Не спешите и не поднимайте шума, побеседуем, я вас знаю, и мой совет вам не суетиться, вести себя спокойнее. Он говорил медленно, но четко и уверенно, и ты вдруг понял, что все, ты проиграл, конец. Трамвай ушел, ты остался на остановке, пытаясь овладеть собой, смотрел в округлое лицо, которое вроде бы доброжелательно улыбалось тебе, в колючие запавшие глаза под стеклышками пенсне, едва слыша, что произносили полные красные губы. Вы, юноша, Андрий Школа, вас разыскивают, я вас сейчас арестую, вот, если угодно, мое удостоверение... Полиция вольного Данцига. Или, если угодно, Гданьска. Очень скоро вы будете в тюрьме, да, да, вас передадут по назначению, и с вами покончено. А мне жаль вас, такой юный, такой красивый парень — и такая доля... Он говорил еще что-то, но Андрий ждал только свистка и неизбежного полицианта, который отведет его в участок. Все.

— Если вы не станете поднимать шума, пане Андрий, то мы еще сможем найти общий язык. Пойдемте побеседуем немного, может, и договоримся до чего-нибудь. Вам еще жить да жить! Такой славный хлопец — и такое скверное будущее...

Шли вдвоем по улице. Шпик говорил и говорил: о жизни, о соблазнах, о девушках, которые еще ждут Андрия в его жизни, о том, что у него все впереди. Он остановил извозчика и жестом любезного хозяина пригласил Андрия. Тот сел — надежда на побег, на спасение все уменьшалась.

Но вместо полиции шпик направил извозчика в сторону политехнического института. Рассчитался с извозчиком где-то возле большого густого парка, окружавшего институт; они сошли и двинулись дальше через парк. Шпик говорил не унимаясь. Но Андрий думал лишь о том, что сейчас можно будет попробовать удрать — деревья, вечереет, в сумерках тот, пожалуй, не догонит.

Шпик будто прочитал его мысли. Замолчав, вытащил из кармана револьвер. Не думайте, что со мной можно играть в прятки. Без шуточек! Останетесь на месте. Я имею право застрелить вас при попытке к бегству, могу и просто так, скажу, что пытался бежать. Но могу и отпустить вас, если договоримся. Вы мне очень понравились, хлопче, слишком, чтобы я вас просто так посадил в кутузку...

Андрий смотрел на густую листву, на затененные наступающим вечером кроны деревьев, не сводил с них взгляда, чудилось ему что-то неведомое, чужое и грозное в шуме осенней листвы, что-то шептали ему, склоняясь под ветром, пожелтевшие верхушки.

Надо было все пережить, вытерпеть столько мук, столько бед и невзгод, чтобы сейчас, когда цель уже так близка, попасться на глаза какому-то шпику — и все пропало! Боже мой! Перед Андрием вставало худое скуластое лицо шефа Луцкой дефензивы Лещинского с кустистыми бровями над набухшими веками красноватых глаз. Узкие губы растягиваются в гримасе, которая может означать и усмешку, и гнев одновременно.

Первый допрос. Лещинский начинал ласково, почти как этот тип, но быстро срывался с задушевного тона, услышав Андриево «не знаю». Кричал. А потом неожиданно лепил кулаком в лицо. Андрий вскакивал — еще никто и никогда не бил его безнаказанно. Но следующий удар валил его с ног. Здесь умели бить, и парней сюда подбирали здоровенных.

Не знаю, ничего не знаю, зашел в гости отцов приятель, зашел сказать, что отца арестовали, хотел еще спросить, может, знают, за что. Отец говорил, пан Полищук — адвокат.

Первый допрос — это были игрушки. А вот когда начали подвешивать за руки и за ноги, связывая их вместе, и заливать в нос воду из чайника — называлось это «ехать в Парагвай», — избиение стало казаться самым обычным делом.

После первого «парагвая» Андрия в камеру принесли на руках.

Так он убедился на собственном опыте, что такое дефензива, допрос, пытки.

С допросов Лещинского товарищи по камере никогда не могли вернуться сами. Едва живого швырнули в камеру Мирона Стаецкого. Полищуку досталось едва ли не больше всех.

Уходили дни. Все молчали, все товарищи шли через «дефу» одинаково. Молча. После каждого допроса Лещинский зверел все больше и больше. Но со временем допросы стали реже. Лещинский так ничего и не добился. А потом передали, что арестован и Корольчук и что он будто бы «раскололся» на допросе.

Раскололся, конечно, раньше. На допросе просто для проформы. Все это его рук дело, получит по заслугам. Полищук стискивал зубы, лицо бывшего адвоката становилось каменным, и тогда заметно было, сколько тяжелой силы носит в себе этот человек.

Он организовал в камере политучебу, каждый день сидел с Андрием отдельно — до допросов, после допросов. Он был опытным подпольщиком, не раз попадал под арест, бежал из тюрьмы, прошел и Березу Картузскую. Отсидел там полгода.

Андрий словно пробуждался ото сна. Куда девалась романтика, куда исчезло желание стать героем? Он проходит жестокую науку, обучаясь не ломаться в любой ситуации, находить опору в других.

После «парагвая» Андрий долго отлеживался. Полищук старался не отходить от него, присаживались рядом и другие товарищи. Слышанные раньше от отца слова приобретали сейчас совсем другой смысл. Отец. Андрий не раз думал: как отец, что с ним? Полищук сказал: готовься к очной ставке. Это было самое худшее. Его ввели, когда отец сидел за столом напротив Лещинского. Андрий сразу заметил страшное истощение, усталость, следы побоев. Стало больно, больно и страшно. В отцовских волосах, до самого последнего времени черных как смоль, светились седые нити.

Андрия уже убеждали, что отец сознался во всем, рассказал: именно по его поручению Андрий нес литературу и шрифт к Полищуку. Андрий неизменно отвечал «нет».

Отцу, наверное, говорили то же самое. Когда их взгляды встретились, Андрий все понял. Отец тоже понял и улыбнулся.

Долгий допрос.

— Вы же признались уже, что отец дал вам литературу для Полищука...

— Неправда! — воскликнул Андрий. — Все вранье, я ничего не говорил, я ничего не говорил!

Его били при отце.

Это было труднее всего. А потом отца били при нем. Как у него хватило сил выдержать все это?

...Я не утомил вас, Ольга? Мы ведь впервые сидим вот так, разговариваем, а я вам сразу о своем прошлом. Сколько лет с той поры прошло? Двадцать? Больше! Вспоминаю, и будто речь о ком-то постороннем. Вижу сейчас ту камеру в «дефе» и просто удивляюсь: откуда у юнца такая крепость?

А когда его, полуживого, поволокли обратно в камеру, отец сказал, едва шевеля языком:

— Молодец, сынок!

Отца еще оставили. Что с ним, как он там, Андрий не знал, с тех пор его не видел. Полищук выведал, что предъявленное отцу обвинение не доказано и много ему не присудят. Ничего не доказано, ты спас его, Андрий, своим молчанием, понимаешь! Твой отец получил бы на всю катушку, если б ты раскололся..

— Кто? Я? Вы думаете, я мог бы расколоться?

— Теперь не думаю, — сказал Полищук. — Теперь-то я знаю, что младший Школа не слабее старшего. Но ты молодец. Я мог предположить, что ты не выдержишь. Я же не знал тебя.

Допросы проводились реже. Лещинский искал доказательств, готовился к суду. Выяснили, что будут судить всех, кто связан с КПЗУ. И заранее собираются дать всем максимальный срок. Начиная с того процесса в Луцке, процесса тридцать четвертого года, после убийства секретаря окружкома Степана Бойко, дефензива свирепствовала все сильнее.

Стали думать о бегстве. Идею, как всегда, подал Полищук. В углу стоял шкаф, сколоченный из досок, в него заключенные складывали одежду. Выломали у шкафа дно и начали рыть. Первый этаж. Темница, откровенно говоря, довольно хилая. Настоящий каменный замок специального назначения все еще собираются строить. Слава богу, неразбериха и бесконечные проволочки и в этом ведомстве.

Копали днем и ночью. Скоро должен состояться суд. Потом их разбросают по разным тюрьмам, и шанса убежать просто не будет. Думали, куда девать землю? Снова Полищук. Зловонная бочка возле двери, «параша», каждое утро сами заключенные выносили ее. Кто в нее заглянет? Вот туда и сбрасывать землю.