Не хотел признаться даже себе самому, что только это и было основным и единственным импульсом для его. прогулки, что его тянуло уже сюда как магнитом, что шел он затем лишь, чтоб встретить их, чтобы убедиться.

В чем?

Ответить себе на этот вопрос он действительно не смог бы. Потому что не знал. Ощущал только зов, соблазн, потребность видеть их.

Даже приблизительно Максим не представлял себе, где же они могут жить, знал только направление. И поэтому он действительно просто гулял по улочкам, очертив свой маршрут так, что разминуться с ним по дороге к бювету было просто невозможно. Настроение у него было приподнятое и в голове — ни одной мысли.

Внимательный взгляд его еще издалека натолкнулся на невысокую фигурку в джинсовом костюмчике, показавшуюся вдруг из одного двора, которая потопала тихонько по направлению к бювету. Максим тут же развернулся и медленно, давая возможность нагнать себя, увидеть раньше, чем он, пошел тоже в направлении «водопоя»...

Тоненький голосок вскоре позвал его еще издалека. Василько приблизился, усмехаясь немного застенчиво. Усмешка его лучилась, и хотя красивым его назвать было нельзя, он был удивительно привлекательным, а усмешка его просто привораживала.

«Нарисовать бы его, — подумал Максим, — нужно обязательно сфотографировать и сделать как можно больше кадров. Я бы его так нарисовал...»

О чем они разговаривали? Ни о чем. О погоде, о фотоаппарате, которым Максим щелкнул пару раз, о том, что видели в кино, и о том, что идет в кино завтра, и о том, что делать вечером.

Оказалось, что у Максима дел вообще никаких нет и быть не может, что ему тут ужасно скучно и просто чудесно, что он хоть с кем-то познакомился наконец, теперь у него есть компания. Так проходило время. Василько набрал воды для мамы и сестры и понес назад домой. Максим проводил его, точно узнав теперь, где цыгане снимают комнату, что у них за хозяева, где их семья живет в Молдавии и какая у них семья...

— А ты женат? — вдруг спросил Василько.

Максим запнулся.

— Да, — ответил он.

— А почему ты без жены тут? — не успокаивался мальчуган.

— Она работает. Не могла со мной поехать, да и не нужно ей сюда. А я вот должен. Не повезло мне, как и тебе...

— А дети у тебя есть?

— Нет,

Больше об этом Василько не спрашивал, но Максиму было неприятно. Не так он хотел бы отвечать, не так хотел рассказать о себе. Со временем это вроде призабылось. Ну и прекрасно, думал Максим, расскажет сестре и матери, и они поймут, что никаких ухажерских намерений в отношении Дойны нет, а только дружеское, приятельское расположение к ним всем. Простое знакомство... Но эти мысли пришли потом, а сейчас Максим не мог никак отвязаться от какого-то неприятного ощущения и поэтому начал рассказывать о себе, о своей работе, не говоря ничего о выставках и премиях, а только о том, что делает обложки для книг, но в общем-то еще не выбился в настоящие художники...

Максим шатался по улицам городка со своим новым товарищем до самого вечера, пока Василько не заторопился домой, так как обещал матери к восьми быть к ужину. Они распрощались снова почти возле дома, где цыгане снимали комнату, причем Максим уже не таил ни от мальчика, ни от себя самого, что не просто пошел с ним, потому что им по дороге, а чтобы проводить его домой, и, уславливаясь на завтра о встрече, тоже не кривил душою, а просто сказал: давай утром встретимся на «водопое». Хотя он еще удивлялся самому себе, и этому знакомству, и этим, разговорам ни о чем, и этим блужданиям по случайным магазинчикам, разглядыванию встречных, осматриванию околиц, столовых, мастерских, приглядыванию к жизни, ее деталям, ее бытовой стороне, то есть к тому, что Максим давным-давно уже не видел, не замечал за бегом времени, другими заботами и делами, за работой, семьей, за…

Проходя по улицам, Василько обращал внимание на то, как кто одевается, как двигается вот эта толстая женщина, какие конфеты продают в «Гастрономе», а какие — в «Продтоварах», что идет в кино, какие концерты есть и будут, какие лекции и где... Он вдруг останавливался у расцветшего куста китайской розы и радостно подзывал Максима: посмотри, какие красивые цветы! Максим тут же сфотографировал его, потом попросил кого-то, чтобы их сфотографировали вместе. И осознание того, что вот уже остается что-то материальное, вещественное от этой минуты, что-то уже есть навсегда, скрепляло их знакомство, влекло его на ежедневные встречи с раннего утра и прогулки до позднего вечера, разговоры с их матерью о гаданье на картах, о заговорах, о жизни в таборе в давние времена. Так и сложилась эта неразлучная компания — ты и твои друзья, родственники, цыгане... Но были еще и разговоры с Дойной... А ты ведь уже привык, Максим, все анализировать, всегда препарировать даже малейшие нюансы своих переживаний, того, что с тобой происходит, что же ты думаешь? Не раз тебя даже обвиняли в излишнем рационализме. И особенно женщины, когда ты ставил работу выше своих настроений и страстей, выше всего, выше...

Максим поужинал, выпив в «Кулинарии» чашку питья, которое, по идее, должно было бы быть кофе с молоком, на самом деле было разве что воспоминанием о кофе, чистой формой без содержания, так как по цвету и вкусу напоминало скорее всего подслащенную овсяную жижу; Взял еще что-то к кофе, но ел машинально, внимание Максима было совсем в другом месте, где-то далеко-далеко. Нельзя было сказать, что он думал о чем-то конкретном. Сосредоточенность его была сейчас совсем нейтральной, ни на что не направленной, Максима просто заполнял покой, не было никакого напряжения; вдруг он понял, что наконец-то начал отдыхать, что нервный подъем, который так долго не покидал его, так долго, что он привык уже к нему как к норме, спадает.

Это еще только началось, но такого облегчения Максим не знал уже давно и потому удивленно допытывался сам у себя: что же все-таки произошло, почему так легко, будто что-то свалилось, какой-то тяжкий груз, давивший так долго.

Он не пошел сразу на свою квартиру, а решил пройтись еще немного глухими, похожими на сельские, улочками в районе своей временной квартиры. Он шел, вслушиваясь в себя, утопая все глубже в этом ощущении покоя, согласия с самим собой и миром, и понимал — это они, цыгане, вдруг сняли с него все напряжение и усталость, уже беспричинные, застаревшие... Это удивляло его и переполняло радостью. Вот почему так влекло его к этим разговорам без смысла и цели, вот почему шатался он по улицам днями напролет с мальчуганом и не ощущал ни утомления, ни скуки, ни равнодушия. Вот почему он договорился и на завтра о встрече, и облегчение его имеет в перспективе еще и завтрашний день, и еще долгие дни потом, вплоть до самого отъезда.

Время отъезда показалось ему вдруг очень-очень отдаленным, как в давние школьные времена, когда десятидневные каникулы кажутся длиннющими, а что уж говорить о летних — чуть ли не полжизни.

На следующий день они ходили втроем. Видно было, что Василько рассказал сестре об их совместных блужданиях по городу и кое-что о Максиме, и это ее заинтересовало, она приоделась, и выражение лица у нее было хотя и независимое, но изнутри как бы нацеленное на Максима...

Снова было кино, потом Василько побежал искать мать, и на какое-то время Максим с Дойной остались вдвоем.

— Так уже мне тут надоело, — призналась Дойна. — Я только ради мамы и Василька приехала, помогаю, варю им и вообще. Мама сама больная, ей за братом не досмотреть...

Максим знал уже, что Дойне девятнадцать, что она окончила школу, но нигде не работает, все с матерью — то по больницам, то дома...

— Мама не пускает меня тут никуда, все боится, что меня кто-то украдет. Местные цыгане или еще кто-нибудь.

— Ну, со мной-то не украдут, — сказал Максим.

— Так-то, конечно, не украдут, — согласилась Дойная — А ты сможешь меня защитить?

Нет, не о том они говорили, это были только слова. Разговор был длинный, потом еще не один. Но, как всегда, по сути не о том.