С трудом дотягивал он, вконец вымотавшись, последние денечки путины, и каждый из них казался ему длиннее прожитых им лет. Но ни разу не пожалел он, что поступил на службу в инспекцию, видел, что нужен он сельчанам. Встречали его всегда добром, садили за сытный рыбацкий стол:

— Ушица не водица, хлебай не зевай!

Одаривали на дорогу подсоленной юколой, несли подвяленные кетовые брюшки с янтарными капельками жира, а то и свежую кетину на пельмешки.

Наконец путина — колготные денечки — закончилась. Удачная была, богатая путина, и никто из рыбаков не думал, что для многих из них она — последняя.

Весной Домрачева вызвали в районную инспекцию, и там он узнал, что вышло постановление о запрете на лов кеты.

— Всем запрет? — спросил Семен.

— Всем, — сказал начальник инспекции. — Строго-настрого.

— И колхозам?

— И колхозам. Всем. Категорически.

— Да, — протянул Домрачев.

О запрете в Мунгуму узнали скоро. Но всерьез это не приняли. Не было в поселке человека, который бы не готовился к очередной путине. Кету здесь всю жизнь брали, кетой жили. Нет, тут что-то не то.

Приготовления эти не были тайной для Семена Домрачева. Кое-кто у него на заметке, а Степку Лукьянова он заранее предупредил. Они столкнулись на высоком крыльце рыбкооповского магазина, и Домрачев остановил Степку.

— Что я тебе хотел сказать, Степан, — миролюбиво начал Домрачев. — Кету в этом году и еще три года ловить не придется. И советую тебе судьбу не испытывать.

— Это не твое дело, одноглазый, — взвинтился Степка. — Твое дело — ловить браконьеров, а не совать нос в чужие дела.

Домрачев с сожалением посмотрел своим одним глазом на Лукьянова и ничего ему не сказал, молча вошел в магазин. А Лукьянов деланно захохотал ему вслед. Потом он рассказывал об этой стычке с рыбоинспектором всем, и рыбаки стали косо смотреть на Домрачева, и постепенно в поселке среди людей он остался один. Люди уже видели, что им не миновать с ним схваток, и возненавидели его, и с каждым днем отношения эти обострялись. Кто-то камнем пробил днище моторной лодки Домрачева и не потрудился даже этот камень убрать. Рыбоинспектор долго смотрел на свою лодку, когда утром вышел на берег, затем мрачно, но беззлобно оглядел поселок и, нагнувшись, огромными ручищами поднял и отшвырнул далеко злополучный камень.

Полдня провозился, латая порванное днище: вырезал алюминиевую заплату, сверлил, клепал, красил, и все ему казалось, что кто-то наблюдает за ним. Горько ему было. Горько за людскую непонятливость. Что, Домрачев им враг какой, что ли?

— Вот как тебя Степка-то уважил, Семен Никитич. Всю днищу порешил как есть.

Поднял Домрачев голову. Гошка Чальцев перед ним стоит, глазки масленые щурит.

— Пьяный был, видел я его, качало, ровно буй в девять баллов. А ишшо с ним был Иннокентий Петрович да бич Серьгин. Я так соображаю, Семен Никитыч, подсудное дело из этого можно вывести, и они за убытки тебе возместят все до одной копеечки. И не думай поблажку им давать. Наука пусть будет.

Вот ведь подлюга какой! Видел, как лодку порешили, небось из своей ограды смотрел — в девяти шагах, можно сказать, был, не вмешался, устранение себе устроил, а теперь — подсудное дело! Порченый человек, Гошка Мальцев. Войной, пленом попорченный, а может, еще в самом корне порчь пошла? Отец-то его из кулаков. Поселение отбывал здесь — прижился, так и похоронили его потом на мунгумуйском кладбище, а Гошка, его сынок, вроде как и абориген здешний. Поговаривают, Гошка под Сталинградом добровольно в плен ушел и до конца войны на ферме богатого итальянца навоз из-под коров предупредительно убирал. А итальяшка этот сам в предателях пребывал — у Муссолини служил. В аккурат сошлись два сапога. И какие глаза бесстыжие нужно иметь, чтобы вернуться после такого в деревню, где тебя как облупленного каждый знает?!

Домрачев ничего не сказал Мальцеву, да и что скажешь такому человеку? Ему говорить, что об стенку горохом, он глаже гуся, стыда у него нет. Живет в сторонке от людей. Да и людей к нему не тянет. Дело понятное.

Гошка смурость и молчание Домрачева по-своему истолковал и зудел, толкался около Домрачева еще добрый час. Завел разговор о полезности элеутерококка, что знает он, Гошка Мальцев, места в тайге, где произрастает этот «электрокок» — верное средство от любой хворобы.

Домрачев, когда ему надоела Гошкина болтовня, свернул работу, про себя матерно ругнув Гошку за назойливость, ушел в дом. А через недельку у него со Степкой Лукьяновым разговор случился, и затеял его сам Стейка по причине своей виноватости, по всей видимости, душа у него была не на месте от сделанного по пьяной лавочке. Момент выбрал по всей строгости самый подходящий — выпал банный день. В баню вошел почти след в след за Семеном, будто поджидал его, в парилку нырнул, когда там никого, кроме Домрачева, не было, но духу не набрался, и словом они даже не перекинулись там, только все кашлял да гыкал Степка. А уж после подкрался в предбаннике, когда, обливаясь потом, сидели они на широких влажных лавках и приходили в себя от парной. Подкрался и все на смех повернул:

— Починил лодку-то?

— В тот же день.

— Во метиворит грохнул, а? За такой случай выпить бы? Аполлинария отпустила мне на бутылочку после баньки, так я прихватил…

И два стаканчика граненых прихватил Степка Лукьянов, и два малосольных огурчика, и луковицу, и шмат вяленого сазана, и хлеба две краюшки. Все шло так, что не выпить с ним было бы смертельным грехом.

Зашел как-то «на огонек» и Артюха Жилин. Не просто так пришел — с бутылочкой. Вроде как позарез ему нужно выпить с Домрачевым, будто кумовья они или друзья по гроб.

Выпив, охмелев, Жилин открыл свою думку.

— Ты хозяин ныне полный, — сказал он, ловя руку Домрачева. — Мы в зависимости твоей… — И ухватил-таки руку Домрачева, припал к ней губами.

Дернулся Семен, на ноги вскочил.

— Ты чего эт, Артюха?!

— А как без рыбы-то мы, Семен Никитыч?

Ушел Жилин, а Домрачева с тех пор не оставлял его вопрос, прицепился, как зараза какая, и мотал, изводил душу.

А тут еще рассказала мужу Катерина, что Гошка Чальцев пожаловал с двумя утками: дескать, Семен Никитыч любят утятинку томленую…

И вот, чем меньше дней оставалось до начала путины, тем мрачней делался Домрачев и задумчивей. Катерина, его жена, не избалованная мужниным вниманием и в лучшие-то времена, последние дни считанные слова слыхала от него, но не докучала ему, зная, отчего идет хмурость. Если бы в эти дни спросил Семен ее совета, сказала бы она: «Откажись, Сеня, от должности, уйди от беды…» Но он не спрашивал, и она молчала: не бабье дело — советы мужикам давать.

До путины оставалась всего неделя, когда Домрачев наладился в город. Костюм надел, рубаху белую, кепку. За стол перед дорогой сел молча. Молча же ел все, что подавала Катерина. Рот открыл только у порога:

— К вечеру буду.

Начальник инспекции встретил Домрачева уважительно, только чересчур суетливо.

— Рассказывай, Семен Никитович, как подготовился, как люди на участке…

И в кресло хотел усадить Домрачева. Но Домрачев заупрямился вдруг и остался стоять у стола, сбычив голову.

Начальник инспекции, почувствовав неладное, спросил тревожно:

— Что случилось, Семен?

— Замену ищите в участок, — сказал Домрачев.

— Да ты понимаешь, что ты говоришь?! — вскинулся начальник инспекции. — Замену! Кета на подходе, а он — замену! — Он близко, с прищуром уставился на Домрачева. — Испугался?

— Замену давайте, — стоял на своем Домрачев. — А меня увольте. Не могу я…

И готовое заявление вынул из внутреннего кармана и положил на стол перед начальником дрогнувшей рукой: не по себе ему была эта процедура.

— Не могу…

— А я могу? — загремел начальник инспекции. — Думаешь, мне легко? Ты — четвертый, лучшие кадры уходят, легко мне?

Домрачев молчал, уставясь в пол.

— Ладно, — сказал начальник, — давай свою писанину — разберемся.