Как хорошо нам будет там вдвоем! С утра сделаем все замеры, расчеты, а потом рыбалка. И потом тайга: грибы, ягоды, орехи и кругом цветы. Исследуем всю прилегающую к реке местность, на лодке обойдем все протоки, можно даже положить их на карту, почувствовать себя первооткрывателем. Нет, это замечательно, что мы едем на Альму! Как они не могли нас понять? Сергею вспомнились Анины родители. Как им не хотелось отпускать Аню. Ее отец от расстройства даже не пошел их провожать, а мать на вокзале все время плакала и, как Сергею казалось, с укоризной смотрела на него. Родители. У них ко всему слишком цепкая душа, воспитанная на привычке, на семейном эгоизме собственника. Как они не могли понять, что Аня уже выросла из их семьи, выросла из этого города, где все, как в старой семье: одни и те же правила, традиции, где вся твоя жизнь расписана от мелочей до самой смерти, начиная от правил уличного движения и кончая программой воскресного отдыха. Да и какая гидрология может быть в городе?

Странно, люди всю жизнь прожили рядом с Аней, знают, кажется, о ней все, а вот главного не увидели или не захотели… Разве они понимают, что ей нужно? Посмотрели бы они на нее хоть раз во время наших рыбалок на взморье. Когда ее глаза наливались синевой, потому что она видела настоящее небо, а волосы на голове летели, как летит под ветром трава. А как она смеялась, когда у меня со спиннинга срывалась рыба? Нет, вы не знаете, как смеется ваша дочь!

— Сережа…

Сергей вздрогнул.

Аня, натянув до подбородка одеяло, с улыбкой смотрела на него.

— Ты уже проснулась?

— Да, иди ко мне.

Она обняла его горячими после сна руками и поцеловала…

…За окном летела, рассыпаясь в стороны, тайга, в вершинах кедрача мелькало солнце, и солнечные лучи, задевая за ветви, метались по одеялу, свалившемуся на пол.

Солнце встало высоко и уже не доставало до купе, а они все не решались встать. Встать — значит что-то начать, а зачем начинать, если и так славно и никто не мешает. Но захотелось есть. Аня нашла в сумке полдесятка помятых яиц, сваренных вкрутую, и они их съели прямо в постели, без соли, выбрасывая шелуху в окно. Яйца только раздразнили, и тогда они, наскоро помывшись, отправились в ресторан.

Вагон-ресторан сильно раскачивало, было накурено и душно, хотя все окна были открыты, и ветер вовсю трепал зеленые занавески. Проходя мимо сильно запотевшего зеркала, пустившего целый поток слез, Аня поправила золотой кулон на груди, мамин свадебный подарок, и прошлась расческой по волосам. Официант, молодой парень, в крепко заезженном полотняном пиджачке принес пива. Открыли. Пиво стрельнуло.

— Который рейс гуляет? — спросил Сергей.

— Вчерашнее оно, — ответил почему-то со злостью официант, мельком взглянув на Аню, которая, прикрыв глаза, потягивала пиво, отрываясь для того только, чтобы улыбнуться Сергею.

Сергею стало неловко. Так всегда с ним бывало, когда где-нибудь, в кино, на пляже, просто на улице, кто-то толкнет и не извинится. Как-то даже на концерте местной филармонии, где, кажется, публика только и приходит для того, чтобы продемонстрировать свою учтивость, он не находил себе места. Концерт был затрепанный, скучный. Особенно плох был один солист, черноволосый, губастый парень. Пел плохо, и это чувствовал, вернее, сам знал, профессионал как-никак, но старался. Казалось, губы у него вываливаются из лица от усердия. Аня слушала спокойно, как бы все понимая, все прощая, даже с улыбкой. А он не мог, переживал, мучился. И вот тогда на концерте он понял, что мучится не оттого, что ему что-то не нравится, а оттого, что он не в состоянии оградить Аню от пошлости и грубости. Какие бы она формы ни принимала: похабное словечко в толпе или фальшивая нота на эстраде. Если Аня соприкасается с этим, значит, виноват только он. Как становилось больно и обидно, когда это случалось!

Вот и сейчас официант этот… Не понравилось ему, что Аня с ним такая счастливая. А может, он просто нам завидует. Едем куда хотим, пьем что нам нравится.

— Эй, приятель, принеси-ка бутылочку шампанского! — Аня смотрела в окно, улыбка не сходила с ее губ. Ветер захватывал ее волосы, сбивал на самое лицо, но она как бы не замечала этого. Сегодня все мелкое, второстепенное ушло из ее жизни. День, который начался, был первым днем ее жизни. Он отбросил все, что было до него, далеко в прошлое.

В какую сторону летит эта дорога? Там тайга, там река. Какими бы дремучими и первобытными ни были они — это только малость по сравнению с тем, что ждет ее в новой жизни. И радостно, и в то же время тревожно. А впрочем, если задуматься, ничего особенного не произошло. Как будто сменила старое любимое платье и надела новое, в котором еще не увидела себя, а хочется, и побыстрее.

Официант, бренча мелочью, оттягивающей карман пиджачка, принес шампанское.

Они выпили по бокалу, Аня раскраснелась, но глаза почему-то стали грустными. Она придвинулась к Сергею и шепнула:

— Жалко, что с нами нет наших ребят. Как бы сейчас было здорово!

— Ну что ты, Аня?

— Не знаю.

— Давай с сегодняшнего дня привыкать к тому, как нам здорово без них.

— Сереженька, ты меня не понял. Мне все время хорошо и сейчас хорошо, я просто вспомнила их, и мне чуточку стало грустно. Сама не знаю отчего. Но это уже прошло. — Аня улыбнулась и выпила из бокала…

К вечеру они добрались до таежного поселка. Старый, избитый автобус, изо всех щелей которого валила пыль, остановился у гостиницы — серого, дощатого барака, служившего когда-то общежитием лесорубам. Свободная комната нашлась. Аня, жалуясь на головную боль и усталость, не раздеваясь упала на кровать. Сергей тоже прилег. Но то напряжение, в котором они находились все их путешествие, еще не схлынуло. В голове мелькали какие-то огни, лица, деревья… Он встал и прошелся по комнате. В тишине звонко пропели расхоженные половицы. Боясь разбудить Аню, он вышел на улицу.

Поселок постепенно успокаивался. Быстро темнели окна домов. Густой синевой наливались отцветающие кусты сирени и черемухи. Воздух был душен и тяжел от густых запахов растаявших в сумерках садов. Треск и свиристенье цикад неслось с огородов. То там, то сям вспыхивали огни в домах, во дворах тягуче запели подойники: хозяйки вышли на вечернюю дойку.

Он помнил эту улицу. По ней он впервые спустился к Альме во время памятной практики. Странное дело — чем больше темнело, гем больше он узнавал ее. Эти запахи, звуки проявили в памяти наводнение. А вот и откос, который, подмытый рекой, обрушился вместе с ним на самое дно… А вот и сама Альма. Еще не видя реки, он ощутил ее близость по чуть заметному ветерку, тянувшему с берега. Бледный месяц, открывшийся над поселком, словно легкая лодочка плыл в черном небе, и лунная дорожка как бы от напряжения дрожала на смолисто-тусклой текущей воде.

Сергей опустил руки в воду и долго сидел на корточках, вспоминая тот день, тот ужас, который он испытал. «Если бы не тот случай, неизвестно, встретились бы мы с тобой когда-нибудь, Альма, — думал он. — Неизвестно, как вообще бы пошла моя жизнь. Где бы я сейчас был, с кем? Может быть, и Ани не было со мной. Да, ты река… Один раз только захватила, и вроде выбрался на берег, а не отпускаешь. Мы снова плывем с тобой одной дорогой, черной, как ночь, сверкающей, как солнце. Я хочу, чтобы твоя вода была всегда светла, как дождь, что кормит тебя, как лед, за которым ты спишь. Но ты — река… Я об этом не забываю и не забуду никогда, потому что во мне течет твоя черная вода, которой ты меня напоила в тот день. А я хочу, чтобы твоя вода была светлой… Я приехал за этим, и не один. Теперь нас двое…»

Он почувствовал холодок в груди, озноб пробежал по всему телу. Сергей вскочил на ноги и непроизвольно попятился от воды. Ему вдруг стало страшно, он даже оглянулся, чтобы понять, увидеть то, что могло испугать его. Ночь, черная ночь шевелила звездами, горевшими прямо над головой и в реке. Он испугался еще больше. Где поселок? Где Аня? Близкий брех собаки вывел его из оцепенения. Он повернулся и торопливо пошел в поселок. Увидев огни гостиницы, он успокоился. «Какой к черту страх! — подумал он с раздражением. — Просто руки свело от холода в воде. Ты бы еще носом в нее сунулся… Расчувствовался… Работать надо, и быстрее».