— Мне не надо. Я сам истертый, — брякнул Пашка.

Аня улыбаясь смотрела на него.

— А сена вам я накошу. Сейчас отобью косу и накошу.

— Да зачем же вы? Сережа мой сам умеет косить. Правда, Сережа?

— Пошли завтракать, — сказал Сергей. Ему впервые стало не по себе, оттого что Аня так весела, красива и болтлива. Кроме того, она почти слово в слово повторила то, о чем он уже просил Пашку.

Под вечер, когда исчезло солнце, а трава и кустарник возле избушки стали наливаться холодом и темнеть, из-за излучины реки выскочила узкая, как бревно, ульмага. Пашка бросился к берегу.

— Эй!

Ульмага свернула. На моторе сидел Савелий Курилов, орочон из Чуникана. Был он в солдатской застиранной гимнастерке, очень широкой в плечах, наглухо застегнутой под самое горло черными пуговицами.

— Давно не виделись, Савелий!

— Здравствуй, Пашка! — поблескивая маленькими, как семечки, глазами, улыбаясь, ответил Савелий.

— Куда на ночь глядя?

— В Соколовку.

— Что такое?

— Дочка заболела. Врач нужен. Такой жар, такой жар. Прямо огонь горит! — Савелий горестно вздохнул.

Пашка нагнулся и осторожно приподнял край брезентового плаща, прикрывавшего какой-то сверток на дне лодки. Девочка лет трех часто и хрипло дышала. Из-под белого платка на голове выбивались мокрые черные волосы.

— Чего ж на дно бросил? Застудишь еще больше.

— Нет, Пашка, там кухлянка. Тепло…

— Беда, — посочувствовал Пашка.

— Беда.

— Захватишь меня?

— Что случилось?

— Да так, — неопределенно сказал Пашка. Обмыл грязные кирзачи и полез в ульмагу. Устроился на носу среди тряпья, резко пахнущего рыбой, и, глядя в темное, засушенное страданием лицо орочона, добавил:

— Тоже беда, Савелий.

— Ничего, Пашка, пройдет.

Савелий врубил мотор и сделал плавный разворот, выводя лодку на стремнину. Быстро темнело. Высокие деревья по обоим берегам слились с потемневшей рекой, потемневшим небом. Открылись первые звездочки. Река подхватила их и понесла на легких волнах, рассыпаемых налево и направо лодкой.

Частенько сиживал Пашка в старой поповской баньке, доставшейся от дореволюционного прошлого, сложенной из толстенных почерневших бревен, с окошком провалившейся в чернозем. Тут тебе и морг поселковый, тут и каталажка. Однажды, в последнее сидение, уже под вечер, притащился Витька. В драной майке, с облупившимися под солнцем плечиками. Поскулил под дверью, распухшим носом пуская пузыри: побили.

Пашка сидел на корточках и в щель между разошедшимися бревнами глядел на сына. Хотелось драться.

С того вечера что-то сдвинулось в окаменевшей Пашкиной душе. Понял, что пацан тут ни при чем, а даже напротив, он-то главный страдалец в их семье и есть. В тот вечер они с Витькой и породнились. Нюрку старался не замечать. После работы заходил за Витькой в садик и уходил с ним на реку рыбачить. Потом Витька подхватил какую-то лошадиную болезнь — круп, а Пашка полтора месяца «рыбачил» под окнами амбулатории. Как-то взял чекушку, устроился на завалинке под Витькиным окошком — и в первый раз не пошла водка. Витька все время плакал.

Никуда уже от сына уходить не хотелось. Душа не пускала дальше реки, до которой могли только добегать Витькины ножки. Свой родной дом, в котором жила Нюрка, стал чужим, и если б не Витька, он в него бы и не заходил. Но Витька Витькой, а Пашка Пашкой. Понял Пашка, что и Нюрка нужна Витьке, может, побольше, чем он. Витька ничего, конечно, по понимал, но детское нутро ему подсказывало, что мать с папкой должны потеснее жить возле него. С одной игрушкой бегал между ними, стараясь подтащить на игре своей Пашку поближе к матери. В эти минуты Пашке было особенно тяжело. Уехал полтора года назад на Савеловскую гидроточку…

…Стемнело. Мотор работал ровно, рассыпая по корпусу едва заметную дрожь. Изредка звякнет в хозяйстве Савелия не то ложка, не то кружка. Небо темно и глухо, застегнуто на все застежки. Редко, в разрывах туч мелькнет луна, заходя то слева, то справа, в зависимости от того, куда положит руль Савелий. И тогда, слетев с ульмаги, пляшет по воде маленькая, кривая тень рулевого.

Слева на берегу залаяла собака. Быстро, быстро, торопясь. И вот она уже позади, лай как бы начал стихать. Но через минуту он раздался снова, близко — напротив перешел в протяжный вой. Впечатление было такое, как будто собака гналась за лодкой, потом словно споткнулась, поняла — не догнать. «Бедолага. Это надо же? Зверь, а как мучается», — подумал Пашка. Эту собаку он слышал всякий раз, как проезжал покинутую этой весной всем народом Комариху. Это сельцо в полную воду топило по крыши. Река здесь круто изгибалась, подминая слабый суглинистый берег. Сначала она съела луговину, потом пришел черед огородам. Этой весной полетели заборы.

Село переехало подальше от реки в тайгу. А собака осталась.

Несколько раз Пашка приставал к берегу, чтобы забрать собаку с собой. Она отбегала, настороженно глядя на него, время от времени помахивая хвостом, как бы теряясь, принять его или нет. Он приближался, держа в руке кусок хлеба, собака вроде ждала его, не трогалась, но стоило ему только заговорить с ней, как она одним прыжком срывалась с места и отбегала, все время оглядываясь на него, останавливалась, поскуливая. Когда он, взбив волну «Вихрем», уезжал, она выбегала на берег и крутилась на месте, принюхиваясь к его следам, пока поворот реки не обрывал эту картину.

На душе стало тоскливо. Показался себе маленьким, никому не нужным. Пропади Пашка в этой черной воде — и как не жил.

— Савелий! — позвал он, приподнимаясь на локте, — дай сменю.

Савелий, не заглушая мотора, перебрался на нос.

— Устал сильно, Пашка. Глаза не видят.

— Покемарь. Я за дочкой пригляжу.

В поселок приплыли под утро. Небо раздавалось, светлело, быстро набирая высоту. В сонных еще дворах покрикивали петухи, лениво перекликались собаки. Над рекой стлался туман, медленно выползая на берег. Девочка проснулась и заплакала. Савелий снял с нее плащ, словно изморозью покрытый капельками росы. Взял ребенка на руки и от этого стал еще меньше ростом.

— Ну давай, Пашка. Мы в больницу.

— Пошли вместе. Ты один с ней запаришься.

Больница располагалась в центре поселка на площади, изрытой тяжелыми лесовозами. Справа — барак сплавной конторы, напротив — магазин. Савелий занес дочку в больницу, а Пашка присел на завалинку отдохнуть. Голова после бессонной ночи распухла и давила. Домой идти было страшно. Страшно тащиться через весь поселок, показывая себя в каждое окно. О таких, как он, здесь говорили просто: «Наложила баба мужику в штаны». «Может, в круговую», — тоскливо соображал Пашка, косясь на широкую поселковую улицу.

— Здоров, земеля! Чего курим?

Припадая на левую ногу, из-за угла больницы вывернул Степан Совцов. Прошлой зимой на лесоповале полоснул себя «Дружбой» — спьяну валенок за кедрач показался. Плюхнулся рядом, далеко отодвинув кривую ногу. На рыжей голове будто кошки гуляли — волосы враздрыг, в углах губ — белесая похмельная запеканка. Кореш.

— Баба, зараза, домой ночевать не пустила. А всего делов-то — с получки погужевали с ребятами. В сеннике промучился. — Он стряхнул с брюк сенную труху. — Болит что или к Вальке мылишься? — Степан кивнул на магазин.

— Да нет.

Пашка обрадовался, что первым на него вышел Степан, а не какая-нибудь микитка.

Пашка положил посередке пачку «Севера», закурили.

— Что нового тут без меня?

— Да что нового?.. Работаем. Чего ж еще? А вот толпу зажали, дальше некуда. Бабы, и те туда ж. Вон моя — в дом не пустила. Ну ничего! Я тебя покидаю! — ерепенясь, выкрикнул Степан.

Пашка, пощупывая ус, усмехнулся. У Степана глаза помаргивают, тревожно шаря по площади. Маленький лобик напряжен, суетит головой, точно норовит оглянуться. Всем в поселке известна Степанова жена, Машка, здоровенная баба, руки — что у мужика ляжка. Известно и то, как она отхаживает за пьянство Степана. Мужики так не бьют.