Оставалось лишь опуститься на четвереньки и подобрать разбросанные гильзы.
— Сумасшедший какой-то, — тяжело дыша, сказал Мотыль. — Прямо на нас, г-гад!
— Все верно, — две лопнувшие гильзы Борис отбросил подальше от лыжни, а остальные сунул в специально пришитый карман с внутренней стороны фуфайки. — С нашего края просека просторнее, вот он и повернул для взлета. Дуракам везет.
Мотыль вдруг выпучил глаза, ткнул ружье прямо в грудь Борису и сказал:
— Снимай мешок!
Борис вспомнил, какой легкий спуск у тулочки, поморщился и хотел отстранить ствол рукой.
— Пушку убери, шутник.
Но Мотыль отскочил, продолжая дурачиться:
— Снимай, и будем пить чай! Ну?
Такие вот шутники и убивают людей. Не по злобе — нечаянно. Потом они плачут, мучаются, но мертвого нельзя поднять даже самыми искренними слезами. Борис повернулся спиной к Мотылю в уверенности, что, лишившись единственного зрителя, тот прекратит паясничать. Так и произошло — Мотыль потоптался и начал сбивать ножом сучки с деревьев.
Чай они кипятили всегда на одном месте, на участке сухостоя. Когда-то обгоревшие, голые стволы не укрывали, правда, так хорошо от ветра, как зеленые, мохнатые ели, зато давали отличные дрова. Мертвые деревья человеку чаще нужнее и полезнее живых, это тоже закон жизни.
Борис набил котелок снегом и повесил над огнем. Потом поискал и подбросил ветви лиственницы — она дает больше жара. Когда снег в котелке растаял, добавил еще. Подойти к костру мешали образовавшиеся от жара проталины, поэтому Борис предпочитал стоять поодаль — в холоде, зато ноги не промокнут.
Чай заварился, и оба плеснули из фляжек в мутный коричневый кипяток. После первого же глотка в груди потеплело, еще сильнее захотелось есть. Борис долго размачивал во рту кусочки сухаря, чтобы почувствовать вкус, и только потом жевал. Мотыль свою долю проглотил в одно мгновение. Борис посмотрел на его обмороженные уши, вспомнил, как растирал их вытопленным из тушенки жиром, и ему стало жаль истраченной банки. Но он отогнал от себя это чувство, потому что Мотыль был его давнишний друг. Он спросил:
— Ты что сильнее всего любишь?
— Колбасу, — ответил Мотыль, катая в руках горячую кружку. — Только чтоб побольше и одним куском.
— Подавишься! — усмехнулся Борис и неожиданно для себя пожалел: — Сидели бы сейчас в тепле, ели пельмени. Не пацаны вроде, а понес черт…
Он не ожидал даже, что Мотыля так заденут его незлые слова. Но это урок — и с лучшим другом не спеши откровенничать. А в Мотыле будто прорвалась долго копившаяся злость:
— Насильно я тебя в лес тащил? Что ты ко мне привязался? Сам лыжи принес, самому нравилось! Старый он! Только и осталось пельмени есть. Мне-то давно надо трудоустраиваться, за квартиру год не платил! А я торчу здесь…
— Да это я с голодухи, — пытался оправдаться Борис. — Конечно, шанс до конца использовать надо. Вот завтра…
— ! А ни фига мы не убьем, — отмахнулся Мотыль, — счастье один раз выпадает. Мне, может, тоже хочется сидеть возле жены, попивать нормальный чай, а не эту бурду…
—: Вот и женись, кто тебе запрещает! — брякнул Борис и тут же понял, что дал маху — теперь по законам психологии разговор примет самый конкретный характер. Мотыль снова начнет нести околесицу, но что самое печальное — вспомнит о всех своих несчастьях. Так и вышло, Мотыль загрустил и сказал серьезно:
— Нельзя, закон не велит.
— Ну и правильно, — сказал Борис как можно суровее, задавая тон разговору — от твердых слов у людей иногда появляются твердые мысли. — Ты в своей школе, кроме глобуса, не видел ничего. Ишь, школьница ему записку написала, он и… А поболтай тебя по свету — романтическая дребедень из головы и выскочит. На Колыме, помню, в семидесятом году…
— Понял, — усмехнулся Мотыль. — Живу я неправильно, Потому что в землянке не ночевал, а хочу слишком многого — мерзлую картошку не ел.
— Жил ты правильно, — сказал Борис, — честно учил детей. Но обезьяна потому стала человеком, что захотела определенности, надежного жилища. А тебе взбрела в голову дурь. Тем, что человек переносит в шестнадцать лет, ты заболел в тридцать, может, и от безделья, — и кричишь: «Конец света!» Пройдет, как и у других!
— Правильно ли жил — мне виднее, — сказал Мотыль. — Посмотрел я на твою жену, на твою кислую морду — сам-то, что, Татьяну забыл?
Он вдруг зашарил у пояса и опустил глаза:
— Черт, где-то нож потерял…
— Моя жена — хороший товарищ. И любовница, — раздельно и твердо произнес Борис.
Он имел право так сказать, хотя, когда думал о близких женщинах, испытывал два рода чувств. При мыслях о жене всегда трогательные, как и полагается. Когда вспоминалась та, из прошлого, — будто тревожил старый рубец перед непогодой. Хорошо, что человек несовершенен и забывает прожитое. Он всегда отгоняет это ощущение заросшей раны, отогнал и сейчас. Но пояснил, чтобы у Мотыля больше не оставалось сомнений по этому поводу:
— Мы не подходили друг другу, ты прекрасно знаешь…
— А вот не хочу знать! «Не подходили», «не пара…». — Мотыль вновь начал махать руками. — Нет такого закона, если двое хотят жить парой! Нет!
— Ты с этим законом уже столкнулся, — криво усмехнулся Борис, и Мотыль исподлобья, посмотрел на него. — Любовью можно оправдать все, что угодно, — вредное, опасное и ненужное! И люди простят — все понимают, что любовь, как говорится, зла. Ты считаешь, счастье двоих дороже несчастья десяти? Забудь на минуту о себе, о том, что твое горе самое главное! Ведь вот, глядя на тебя, все мужчины-учителя станут провожать десятиклассниц домой. А последствия? И правильно, что тебя наказали!
— Дать тебе волю — ты показательные казни на площадях устраивать начнешь, — тихо оказал Мотыль.
Он бросил немытую кружку в мешок, встал на лыжи и обронил:
— Поищу нож.
Борис ничего не ответил. Они и так наговорили много лишнего. А был ли в их споре смысл, если признаться честно? Разве могут разговоры что-либо изменить в уже случившемся?
Человек слаб и то, чего не понимает, чаще всего отвергает, думал Борис. С ним жизнь не церемонилась, почему же он должен жалеть Мотыля? Горькие слова, обидные, но ведь это — правда. Вот про Колыму действительно зря упомянул. Мотыль знает, что он туда не за подвигами, а подзаработать ездил. Ничего, время, как всегда, сгладит углы, и все наладится. А если они подстрелят глухаря — раньше помирятся. Мир, как и жизнь, прост, если хорошо усвоить, что все в нем — материально. Но выбирая между этим всем и другом, надо, конечно, выбрать человека — такой закон людей. Об этом и в газетах пишут.
Большую часть жизни ему приходилось жить одному. Врагов среди собратьев он не имел, потому что место для обитания всегда выбирал вдали от них, и никто не пытался занять его территорию. Ручей давал ему воду — она была невкусной, но зато не исчезала даже тогда, когда лес становился белым, а болото твердым. На берегу всегда лежали камешки, дающие приятную тяжесть желудку, и росли ягоды. Когда внизу начиналась суета и шум Бескрылых, глухарь бросал свое дерево и улетал подальше, где их звуки уже не грозили опасностью. Потом снова возвращался к ручью.
Так чередовались для него ночи, полные врагов, потому что в темноте он плохо видел, и дни, когда можно склевывать хвою и видеть опасность издалека.
Перемена в жизни глухаря наступила во время Поры. Снег становился в это время мокрым, зернистым, в нем плохо делать лунку, и на ночь он забивался в кусты. Но задолго до наступления света глухарь просыпался. Нет, теперь его будил не страх. Беспокойство зудело в его теле — оно билось, гудело где-то внутри под горлом, откликалось на полный острых звуков лес. Глухарь забывал об опасности — здесь же, возле места ночевки он взлетал на сук и начинал усмирять себя. Сначала он тер половинками клюва друг о друга, время от времени издавая звуки и прислушиваясь. Потом закидывал голову назад, изо всех сил напрягал горло, и вдруг все вокруг становилось расплывчатым — он уже ничего не видел и не слышал. Родившийся зов таким волнующим эхом отзывался в крови, что все тело начинало дрожать. Глухарь в беспамятстве крепче и крепче напрягал горло — снизу и до самого верху — пока силы не оставляли его. Тогда он отдыхал, внимательно вглядываясь в темноту. Из темноты всегда вылетала копалуха и садилась на соседнее дерево, выгибая шею. Иногда вдалеке начинал петь его собрат, и глухарю приходилось сильнее расправлять хвост и напрягать горло, чтобы копалуха пришла на его призыв. И она приходила — чтобы, дразня и маня рыжими перьями, увести за собой.