Стены в спортзале покрывала темная масляная краска. И хотя в окно еще струился дневной свет, здесь наступили сумерки.

Кроме Лехи, никто не скучал — оживленный разговор прыгал с рыбалки на охоту, с начальства на новые землесосы. Потом обсудили футбольное первенство района в прошлом году. Коля вспомнил футболистов прошлых лет — Шандыбу, Вову Сикушина, слева по краю Леди… Эх, игроки были, таких теперь в районе нет! Старики, вроде Коли И Пушкаря, неторопливо рассказывали, а молодежь молчала — слушала.

Незаметно разговор перешел на ребят, которые не смогли прибыть на тренировку. Они сейчас кто где — дежурят в ремцехе, стоят за гидромониторами, кто в бульдозере рычаги дергает. Не пошел бы ночью дождь — затопит полигоны, тогда общий аврал, как в прошлом месяце. Наконец Пушкарь встал и сказал:

— Ну, братцы, завтра с утра на смену… Спасибо, Коля.

Тут только все опомнились — в самом деле, засиделись. По одному поднимались, отряхивались, разминали ноги. Степа собрал мусор на газету, свернул ее и сунул в сумку. Объяснил:

— Выброшу по дороге. А то попадет этому, — показал на Алевтина.

Кто забрал мяч, Леха снова не заметил — вспомнил о нем возле самой двери. Обернулся и услышал, как Пушкарь уговаривает Колю:

— Поговорим, ребят вспомним! Жена на материке в отпуске, я один, а?

— Не могу, домой надо, — отнекивался Коля.

Леха нарочно задержался, чтобы Длинный не подумал, что он трусит. Однако тот цвикнул зубом и прошел мимо, даже не посмотрев в его сторону. Заперев дверь на замок, Леха собрался было положить ключ за косяк, но подержал его в руке и… сунул в карман.

На улице его поджидал Алевтин. Он широко улыбался, показывая порченые зубы.

— Ну вот, — похлопал он Леху по плечу. — А ты — режим! Футбольная тренировка! Кому она нужна здесь?

Леха хотел возразить Алевтину, но передумал…

Глухарь долго шел пешком по снегу. Время от времени он останавливался, оглядывался настороженно, переминался с ноги на ногу и двигался дальше. Было еще темно, но он не сбивался с пути. Проснувшись и выбравшись из лунки, он сразу вспомнил, в какую сторону накануне бросало Светило тень деревьев. Там лежала длинная поляна с ручьем, сейчас он торопился к ней.

В лесу пока стояла тишина. Но глухарь хорошо знал Закон леса и не обманывался. Тишина всегда опаснее, чем скрип и шорох, предупреждающие о приближении врагов издалека. Когда Светило становилось холодным, а земля в лесу белой и скрипучей, было легче уберечься. Но в темноте тень врага могла слиться с деревом, за которым он прятался; чтобы не скрипеть на ходу лапами, надо уходить от лунки осторожно.

Место для ночевки он искал перед самым закатом Светила. Медленно летя над лесом, он высматривал полянку без единого следа на снежной белизне и густо окруженную деревьями. Глухарь садился на длинную ветку над полянкой, долго прислушивался и вглядывался вниз, потом взъерошивал перья и нырял с высоты под наст. Он жил в лесу уже долго, часто ночевал вот так и каждый раз, проснувшись затемно, быстрее уходил от лунки — так велел Закон.

Лапы глухаря тонули в мягкой подушке снега, и на тропе после него оставались глубокие кресты, похожие на звериные следы, — этим снег был опасен. Глухарь знал, что по крестам догнать его легко, тяжелого и неповоротливого на земле, поэтому торопился. Чертя по снегу концами больших и путающихся в чащобе крыльев, он вперевалку подныривал под нависшие кусты, перепрыгивал через валежины, спешил к поляне. Зоб его еще не опустел с вечера, но Закон не позволял останавливаться и гнал дальше — не только от опасности, но и к корму. На длинной поляне достаточно места для разбега — там он покинет землю, поднимется над всеми опасностями и полетит спокойно кормиться, чтобы жить дальше. А это и есть главный Закон леса — во что бы то ни стало продлить свою жизнь.

Где-то хрустнула ветка — глухарь замер и закрутил головой. Нет, этот звук не предвещал опасности, таким хрустом и щелчками наполняется лес, когда воздух делается тяжелым и холодным, и надо взъерошивать перья, чтобы не замерзнуть. Скоро взойдет Светило, станет теплее и опасностей убавится — но пока он все быстрее и быстрее уходил от собственных следов.

Рассвет заставал их обычно на маленькой полянке, каких множество разбросано в лесу. Лыжня начинала мерцать синим светом, темная стена леса распадалась на отдельные деревья с белеющими комьями снега на ветках — это означало, что всходит солнце. Полянка лежала на склоне горы, покрытом слишком высокими елями и соснами — рябчики в таких местах не держатся. Но Мотылю нравилось здесь, и Борис без слов каждое утро делал с ним этот четырехкилометровый крюк.

Мотыль сошел с лыжни, и его лыжи сразу утонули в глубоком сугробе. Оставляя неясные борозды, он подошел к заснеженной, будто укутанной пластами свалянной ваты ели.

— Соболь! — уверенно произнес он, заглядывая под нижние ветви.

Следы были беличьи — цепочкой, а не парами, но Борис промолчал. Мотылю нравится во всем слыть знатоком — пусть думает, что соболь.

А Мотыль тем временем выпростал из-под лыжного крепления валенок, развел в стороны руки и сильно ударил ногой по ближней ветке, обдав Бориса снегом. Потом не удержал равновесия и рухнул в сугроб. Он был длинным и нескладным, таким же, как в детстве, и весь изматерился, пока вылезал из сугроба, — снег набился ему в валенки, в рукава, за воротник…

— Так-то, это не городской сквер, — нравоучительно сказал Борис.

Пока Мотыль вытряхивал валенки и заново обматывал лиловую пятку портянкой, Борис взял его ружье и веткой прочистил ствол. Тулочка была старенькая, но надежная. Уступил он ее гостю только потому, что сам в свой охотничий билет на днях вписал пятизарядную «МЦ».

— Приснилось, что деньги считаю — толстые пачки, — сказал Мотыль. — Это к фарту.

— Опять не подпустит, — возразил Борис. — На рябчиков выходить надо, оно надежней.

— Подпустит, — принялся уверять Мотыль, — сегодня мороз; он подпустит! Смотри, — он вдруг показал рукой. — Будто толчеными алмазами посыпано.

Борис перестал ощипывать еловую ветку — хвою они жевали по утрам вместо чистки зубов — и посмотрел. Действительно, похоже. И даже представить трудно, что в этих мириадах переливающихся снежинок не существовало двух похожих друг на друга. Борис читал об этом еще в техникуме.

Совсем рассвело. Скоро свет зальет вершины деревьев, засверкают все встречные опушки, только проходящая через них лыжня так и останется темной матовой лентой. Тени деревьев будут изламываться в странные зигзаги, ложась на лыжню, — она нарушила их порядок и прямоту. Когда ломается порядок, всегда получается что-нибудь странное и неожиданное.

Борис опасался, что неудачная охота снова вернет Мотыля к его унылым мыслям. Но тот держался молодцом — не хандрил. Ежедневно двадцать километров с полной выкладкой — от этого у любого человека появятся светлые мечты и живые желания. Случаются в жизни вещи и похуже, считал Борис, и то, что произошло недавно с Мотылем, — еще не самое страшное. У него есть на что надеяться, а вот когда надежду уничтожаешь собственными руками — вот тогда страшно. Люди устроены по-разному, и осуждать Мотыля было без толку, а значит, оставалось смириться с очередным поворотом его судьбы. Просто надо помочь, раз у него самого пережить и забыть случившееся сил не хватало. А не помочь — не даст покоя собственная совесть.

Они прошли перелесок и вышли к полю. На нем не было ни морщинки, как на новой байковой портянке, лишь в центре возвышалась копна с темным обрезом по низу. По всему видать, стояла она давно, всеми забытая, — даже лисы ее обегали стороной, так как не находили мышиных ходов возле прогнившего сена. А кому-то, может быть, как раз этого центра не хватило, подумал Борис.

Мотыль лихорадочно принялся перезаряжать ружье — вставлял патрон с картечью.

— Твоя меха любит — подарю ей лису на шапку! Может, и на воротник хватит — небольшой такой.