Он так и сказал: «Бедные!» Человек состоятельный, он любил произносить вот это «Бедные!», не только определяя имущественное положение тех, кого он имел в виду, но и из сострадания к их бедам. Казалось, он помогает им в такой мере, чтобы не лишить себя привилегии сказать: «Бедные!» Что–то, на его взгляд, было у этих женщин от великомучениц, неодолимо самоотверженное, подвижническое.

Поезд отошел, и Цветов впервые увидел Буллита и Стеффенса рядом. До начала лета Цветов так или иначе будет привязан к американцам — этим объясняется его внимание к ним, более пристальное, чем обычно.

Буллит полулежит, не без ленивого внимания листая книгу. Каждый раз, когда поезд вздрагивает на стыках, в стакане рядом позвякивает ложечка, но он этого не замечает.

Цветов не знает, насколько близко Буллит и Стеф–фенс были знакомы до этой поездки, на взгляд Сергея, не очень близко — в их отношениях есть налет холодноватой приязни, характерной для людей, присматривающихся друг к другу.

— Погодите, что это у вас? — Стеффенс берет из рук Буллита книгу с той покровительственностью, какая едва ли может быть разрешена ему, пусть даже он и намного старше Буллита. — Джон Берг? Не по мне!

— Почему, Стеф? У Берга есть слог…

— И нет знания жизни… — Стеффенс возвращает книгу, удерживая палец на странице, на которой Буллит остановился в своем чтении.

— Но требуется ли это от него? Стеффенс уже пошел к выходу.

— От человека, который взял в руки перо, это всегда требуется…

— Так ли это?

Буллит готов драться до последнего: он из тех дипломатов, кто втайне считает себя литератором.

Сергей провел ладонью по стеклу — вон как разыгралась за окном февральская заметь. В этом было что–то праздничное. Снег прянул, потом повалил крупными хлопьями. Стояла стена старых сосен. Сосны были высокими, и, попадая в их темное поле, снег становился ярче. Это было необъяснимо, но этот крупный снег, неторопливо застилающий землю, всколыхнул что–то давнее. Даже непонятно: почему вспомнилось детство? У Сергея явилось желание растормошить спутников, заставить их взглянуть в окно. Снежная заметь способна вызвать у них воспоминания разве только о темном городском снеге, тронутом пеплом и нефтяной копотью где–нибудь в Чикаго или Детройте, а вот тут такое белое приволье… Он устремился к первой двери, хотелось крикнуть: «Вы только взгляните в окно — разве это увидишь еще где–нибудь!»

— Вон как хорош снег!

Стеффенс держал книгу у окна — чем стремительнее угасал день, тем ближе он пододвигал книгу к окну.

— Не можете забыть парижанку с красной лентой в волосах? — улыбнулся Стеффенс — он видел Дину на перроне. Могу понять, сам был такой! — его бородка дернулась, он засмеялся. — Не похоже, наверно?

Сергей не удержал усмешки.

— Похоже, похоже!

Сергей не мог не подумать: при том знании несовершенств мира, какое было у Стеффенса, трудно сберечь жизнелюбие, он сберег.

— Нет–нет, похоже? — добивался Стеффенс и не без опаски взглянул на дверь — она приоткрылась, не столько повинуясь руке Буллита, сколько его полнеющему телу.

— Услышал ваш смех и подумал: почему они могут смеяться, а я нет? — дверь подалась, и американца точно подтолкнули из коридора. — Нет, в самом деле, о чем рассказ?

— О парижанке с красной лентой в волосах… — засмеялся Стеффенс.

— С красной лентой?

— С красной, — подтвердил Стеффенс. — Кстати, она, как говорит наш друг, сказала: «По русскому календарю февраль — месяц неоправданных надежд»… — Стеффенс взглянул на Сергея, сощурившись, в этом взгляде были и кротость, и лукавство. — Так и было сказано: неоправданных надежд…

Но целеустремленного Буллита трудно было смутить,

Когда силы земные в наших руках, не так далеко и до неба, — произнес он и мигом забыл про девушку с красной лентой в волосах. — Не так ли? — он вперил взгляд в Стеффенса, непонятно сердитый.

Пожалуй.

— Теперь, когда наш поезд уже идет в Москву и мы проехали немалую часть пути, я могу сказать вам то, чего не мог сказать там… — он ткнул большим пальцем через плечо — позади осталась преодоленная дорога, Париж. Итак, главное вы будете знать…

У него и прежде были эти взрывы откровенности, его вдруг прорывало… Сделал бы это кто–то другой, можно было не тревожиться, но на Буллита это решительно не походило. Нет, ни единого произнесенного им слова нельзя было поставить под сомнение, и все–таки его исповедь исповедью не являлась.

Итак, слушайте меня внимательно. Я вам скажу главное. Однако вначале я хочу испытать себя. Один вопрос… Можно?

— Да, пожалуйста…

— Что вы думаете о нашей экспедиции в русскую столицу?

Сергей вспомнил Изусова, каким увидел его в последний раз в нормандском имении. Тот сучил толстыми пальцами, перебирая такие же толстые, как пальцы, костяные четки — дань солнцелюбивому Стамбулу, в котором он прожил, представляя фирму, когда она еще была фирмой его отца, без малого пять лет, «Не знаю и знать не хочу! Не хочу, не хочу! — произнес шеф, он любил этот оборот: «Не знаю и знать не хочу!» — Могу только догадываться… О чем? А какой смысл вам знать? Я сказал: догадываться! Ну, извольте… не знаю и знать не хочу! Однако кто вас втравил в это дело?» — «Ваш управляющий Кол…» — «р, этот предприимчивый Кол! Но какая ему от этого выгода?»

Одним словом, шеф полагал, что у поездки в Россию коммерческая подоплека. Что–то такое, что связано с исконно русским товаром: лес, лен, мед, разумеется, самоцветы… быть может, меха: медведь, соболь, лисица… «Лисья миссия! Лисья!» — сказал себе и Буллиту Цветов, но американца не смутила эта фор-

мула — его способность не удивляться была сохранена и тут.

— Если хотите, речь идет об ином, совершенно об ином, — произнес он с той строгостью, которая и в сложных обстоятельствах выдавала в нем человека дела. — Одну минуту! — настоял он, взывая ко вниманию. — Наша миссия, как вы видите, с виду скромная весьма, наделена полномочиями чрезвычайными, — он не искал слова, формула о чрезвычайных полномочиях возникла сама собой. — Наши права предполагают контакт и переговоры с новым русским правительством…

Как понял Сергей, фраза была оборвана, Буллит не использовал энергии, которую давал разгон: «Слушайте меня внимательно!» Но вот что любопытно: вместе с СергеехМ Буллита слушал Стеф И не ввернул, как имел обыкновение, острого словца, и не остановил, и не дополнил.

— Значит, лисья миссия, мистер Буллит?

— Миссия Стеффенса и Буллита, — уточнил он.

— Если быть точным, миссия Буллита, — подал голос Стеф.

Как всегда, Стеф все поставил на свои места: миссия Буллита. Очевидно, это надо и запомнить, имея в виду поездку в Россию. Впрочем, можно и забыть — история–то не предала миссию забвению. Не могла предать забвению. По всему, идея миссии возникла не без участия Буллита. Он сотворил эту миссию. А коли так, значит, она отвечает его тайным устремлениям. Каким? Говорят, никогда представление человека о себе не бывает столь высоким, как в двадцать восемь лет. Это возраст Буллита. Поскольку идею миссии в Москву никто не подавал, ее подал Вильям Буллит. Подал и сумел увлечь ею столь чуждую всяким сантиментам натуру, как полковник Хауз. В случае удачи миссии, а Буллит хотел бы верить в удачу (хотел бы!), открывались перспективы заманчивые.

Однако при чем тут Стеффенс? Ну, Буллита понять можно: вступив на дипломатическую стезю, он отнес себя к смятенному племени дипломатов карьерных. У Стеффенса иная ипостась, как и иной бог, власть которого он склонен признавать над собой. Но у этого бога есть имя? Есть, разумеется, хотя Стеффенс произносит его не без смущен|дя. Жакое? Самоирония. Мы не ^tj^Omi^i^^dMokpoH^^ Шет большей привилегии для человека, знающего себе цену, как посмеяться над собой. Отними у такого человека эту возможность, и его жизнь потеряет для него цену. Самоирония дарит ему право, познавая себя, познать окружающих. Правда, у этого познания не пустячная цена: надо быть к себе достаточно беспощадным. Но Стеффенса это не смущает. Он и во всех иных обстоятельствах достаточно беспощаден к себе.