Видя в футуризме бунт, мы больше ничего не видим, и приветствуем его как бунт, приветствуем революцию, и тем самым требуем уничтожения всего и всех основ старого, чтобы из пепла не возникли вещи и государство.
Социальные перевороты прекрасны будут тогда, когда из организма социальных строений будут вынесены все обломки старого строя.
Я как член группы художников или цветоведов супрематистов, заявляю, что, выйдя на открытую площадь, мы чистили себя от всех осколков разбитого царства, пепел его разбросали во всех глубинах земли. Мы умышленно закопали в сердце земное, ибо отреклись от земли в себе.
И то искусство <, что> так тонко и ловко, как жонглер цирка, оперировало с вещами всех поэтов, украсивших голову свою словом, считаем отошедшим в предание.
Превыше и отдаем первенство нашему «я».
И если мы облечены еще в мускулы, то через машину их гибкости вынесем себя за пределы всего хлама и багаж мудрости старого, которое затопило сознание зловонью и пылью.
Итак, наше «я» освобождено.
Наше творчество не воспевает ни о дворцах, ни о хижинах, ни о бархатах, ни о сермягах, ни песни, ни слова.
Ни горя, ни радости.
Мы, как новая планета на синесводе потухшего солнца, мы, грань абсолютно нового мира, объявляем все вещи несостоятельными.
Анархия, № 29
К новой грани*
Гибнет все в лаке блеска утонченных линий и колорита.
Мы раскрываем новые страницы искусства в новых зорях анархии.
Мы вступаем впервые на грани творчества и вскроем новую тревогу на поле лакированных искусств.
Уже многие годы сложились в десятки. Под крышей холодных чердаков мы прятали себя от власти авторитетов и выскребли ступни искавших нас.
Мы устояли перед напором зловонных волн глубокого моря невежд, обрушившейся на нас критики.
Наши головы украшены погромными статьями.
Заржавленные гвозди старого слова вбивали в наше выпуклое сознание.
Но в разрыхленные поля – впустую их удары.
Мощной бурей революции снесен чердак, и мы, как облака в просторе, поплыли к своей свободе.
Знамя анархии – знамя нашего «я», и дух наш, как ветер свободный, заколышет наше творческое в просторах души.
Вы, бодрые, молодые, скорей вынимайте осколки распыляющегося руля.
Омойте касания рук властвующих авторитетов.
И чистые встречайте и стройте мир в сознании нашего дня.
Анархия, № 31
Мертвая палочка*
Перед нами огромная работа – возвысить живой костер в России, разжечь его пламя в широкое, просторное море.
Поднять искусство в душе народа.
Это может быть там, где возможно устроить целое свободное «государство» художников.
Деятелям искусства и его поля.
Если нет полей, если стоят заторы к ним, снять все и занять места. Так должны поступить художники.
На очереди у них большая работа: раскрыть сундук Москвы, вынуть искусство и разметать по лицу России образов звездные дороги.
Москва, как Кощей, собирала многие годы сокровища, копила их в мрачных сундуках, держала закованные души умерших мастеров.
Скрытые, они томились, не соприкасаясь с жизнью. Сейчас пришло время раскрыть сундуки, вытащить и показать.
Москва должна стать колыбелью искусства. Она ею есть. Она должна засветить свой маяк в стихийных бурях.
Москва – сердце творческого моря.
Уже прошел год революции, а что сделали для искусства все комиссии театров, художественные отделы? – Ничего.
Мертвая палочка касалась живой инициативы.
Много кричали об искусстве, но никому до него не было дела.
Много бегало лиц с деловым видом, но им нужен был вид.
Были призваны художники, были созданы художественные секции, выносились постановления, выносили мертвые идеи, но их поражала мертвая палочка.
Последняя попытка образовать художественный совет1 на демократических началах была сведена той же мертвой палочкой к нулю.
Правда, саботаж художников удалось сорвать.
И теперь кончились крики об искусстве.
Да что такое искусство на самом деле?
Кому оно нужно? Сейчас нужно дело, а не советы художников.
И вот на поле искусства воссела мертвая палочка. Ей нужны канцелярии и «дело».
Есть секретарь, один, другой; есть кабинеты, зеленые столы, диваны; есть писцы, швейцары; лежат дела, стучит машинка, и серьезный деловой человек за закрытыми дверями.
Все есть, но только где художники, где искусство?
Но это в прошлом.
Мертвая палочка заперлась. Теперь потихоньку отойди от дверей, беги к полям, уже весна кличет.
Сундуки раскрываются, весной выноси ценное и сей.
Последняя вспышка в доме «Анархия» должна осветить новые начала путей навсегда2.
И мы встанем, устроим музей3, организуем Москву, разделим клады по городам, устроим там музеи.
Устроим студии для творцов4. Поле искусства принадлежит нам, и каждый займет свою полосу своей области.
Так разделится армия художников и станет на новую дорогу общей работы.
Анархия, № 33
Архитектура как пощечина бетоно-железу*
Искусство двинуло свои авангарды из тоннелей прошедших времен.
Тело искусства безустанно перевоплощается и укрепляет основу скелета в упорные крепкие связи, согласуясь с временем.
Вулканы новых зародышей творческих сил сметают все, распыляют скорлупу и воздвигают новую.
Каждый век бежит скорее прошлого и принимает на себя большие грузы, кует себе дороги из железобетонных тел.
Наш век бежит в четыре стороны сразу, как сердце, расширяясь, раздвигает стенки тела, так век XX раздвигает пространства, углубляясь во все стороны.
Первобытное время устремлялось по одной линии, потом по двум, дальше – по трем, теперь – по четвертой в пространство, вырываясь с земли.
Футуризм нарисовал новые пейзажи современной быстрой смены вещей, он выразил на холстах всю динамику железобетонной жизни.
Таким образом, искусство живописи двинулось вперед за современной техникой машин.
Литература оставила чиновничью службу у слова, приблизилась к букве и исчезла в ее существе.
Музыка от будуарной мелодии, нежных сиреней пришла к чистому звуку, как таковому. Все искусство освободило лицо свое от постороннего элемента, только искусство архитектуры еще носит на лице прыщи современности, на нем без конца нарастают бородавки прошлого.
Самые лучшие постройки обязательно подопрутся греческими колонками, как костылями калека.
Обязательно веночком акантиковых листиков увенчается постройка.
Небоскреб с лифтами, электрическими лампочками, телефонами и т. д. украсится Венерой, амуром, разными атрибутами греческих времен.
С другой стороны, не дает покоя и русский умерший стиль.
Нет-нет, да вдруг и выплывет; некоторые оригиналы даже думают его воскресить и оригинальностью занавозить поля нашего быстрого века.
И вот воскресший Лазарь ходит по бетону, асфальту, задирает голову на провода, удивляется автомобилям, просится опять в гроб.
Трамваи, автомобили, аэропланы тоже с удивлением посматривают на беспомощного жильца и с жалости подают ему три копейки.
Смешной и ничтожный воскресший Лазарь в своей мантии – среди бешеной скорости наших электромашин.
Его плечи жалки, сваленное на него время раздавит его в лепешку.