— Коли были у тебя козыри, с козырей бы и ходил, — повторял Пиньоль.

Старик уже и говорить не мог, только головой кивал, соглашался.

— Не пора ли нам коров домой вести, а, дед? — сказал наконец Пиньоль.

Коровы побрели знакомой дорогой, хозяева за ними.

Старик, позабыв о Пиньоле, отвел свою корову в хлев и сам рухнул на кучу соломы. Он уже задремывал, когда через раскрытую настежь дверь донесся пронзительный голос Пиньоля:

— Погоди у меня, вредная тварь, я те научу вежливому обхождению!

Пиньоль начал было уже раздеваться у себя в комнате, как вдруг спохватился, что Жуки нет в кровати.

«Куда она подевалась в такой час?» — подумал он.

Пиньоль обошел все три комнаты своего дома, заглянул на гумно и в конюшню.

— Чудеса какие-то, — пробормотал он.

Позвал:

— Жука! Эй! Жука!

Жука не откликалась. Стоя посреди двора, Пиньоль размышлял об этом непонятном исчезновении. Внезапно взгляд его упал на колодец. Ужас охватил его.

— Черт те что, — сказал он, — нет, все-таки, быть такого не может. Да неужто я ее спустил в колодец перед уходом?

От волнения с него и хмель-то вроде бы соскочил. Он подбежал к колодцу и позвал, наклонясь над срубом:

— Жука! Жука!

Цепь была отпущена во всю длину, он потянул. Цепь свободно пошла вверх. Жены в бадье не было… — уже не было, — подумалось ему. Незадачливого гуляку даже озноб пробрал, он сел на каменный лоток возле колодца и попытался собраться с мыслями. Но испуг и винные пары начисто отшибли у него память, и он никак не мог припомнить, что же случилось перед его уходом. Одна мысль тупо засела в голове:

— Неужто я ее спустил в колодец перед тем, как уйти?

Сова закричала в густых ветвях орешника, и от этого крика нестерпимый страх обуял Пиньоля. Дрожа так, что зуб на зуб не попадал, он забрался в каменный лоток и лег там ничком; над ним гукала сова, звала Жуку:

— Жука, ау, Жука!..

Пиньоль вылез из лотка и побежал домой. Открывая дверь спальни, он вздрогнул от какого-то едва слышного шороха и чуть было не свалился без памяти. Потом все же вошел, поборов страх. Жука стояла в комнате, раздевалась. Пиньоль схватил ее за руки, засыпал невнятными вопросами:

— Куда подевалась? Где была-то?

— Где была? — спокойно ответила Жука. — В кино ходила.

У Пиньоля такая тяжесть свалилась с души, что он даже не мог сразу разозлиться. Только стиснул зубы и пробурчал:

— Ну, паскуда! Погоди, завтра разберемся. Спать охота.

Жука встала задолго до него и уже возилась со скотиной. Пиньоль натянул штаны, сунул ноги в деревянные башмаки и вышел на кухню. Исподлобья поглядел на Жуку, готовившую корм для кур, и молча снял со стены кнут. Жука на него не обращала никакого внимания. Это вывело рыжего из себя:

— Ты знаешь, что тебе сейчас будет? — прошипел он.

Жука повернулась к нему и неторопливо сказала:

— Погоди, дай уж кур накормлю.

Сбитый с толку ее непривычным спокойствием, Пиньоль согласился.

— Ладно, задавай им корм, заодно и я чего-нибудь пожую.

Пока он ел, Жука созывала кур, и голос ее звучал весело, как показалось Пиньолю.

— Издевается, зараза, — сказал он, скрипнув зубами.

От налетевшей злобы в лицо полыхнул жар; Пиньоль вышел, сжимая кнут в руке.

— А ну поди сюда, Жука, пора уже. Вчера ты натешилась, сегодня мой черед.

Она спокойно поставила наземь миски с кормом и пошла к колодцу. Когда она проходила мимо Пиньоля, он хлестнул ее кнутом по ногам. На босой ноге отпечатался красный след, но Жука даже не охнула. По приказу мужа она взялась за рукоять, вытащила бадью и встала на край колодца. Бадья была широкой и глубокой. Жука влезла в нее, бадья приходилась ей до полбедра.

Пиньоль проверил, хорошо ли закреплена цепь на стопорном крюке, дал Жуке оплеуху — а та даже глаз на него не подняла — и сказал:

— Поехали.

Затем, покончив с этим делом, он направился к дому, заявив, что проголодался от такой потехи.

Жука прислушивалась к его затихающим шагам. Она подняла глаза к свету, увидела, что наконец осталась одна, и улыбнулась от радости. Чтобы не потерять равновесия, она попыталась присесть на корточки. Это ей почти удалось; подогнув коленки, она погрузилась в бадью по грудь. Глаза ее быстро привыкли к темноте. Она наклонила голову и всмотрелась в неподвижную воду.

Нежная парочка по-прежнему была тут как тут и глядела на нее, ласково улыбаясь. Никогда еще эти влюбленные не были так хороши. А между их лицами Жука увидела в голубой воде отражение своего худенького личика, озаренного ясными глазами. Тогда она распустила свои светлые волосы, вынув из них гребень, и расстегнула кофточку. В холодной чистой воде предстала перед ней хрупкая девушка, несущая в дар колодезным любовникам длинные волосы и обнаженную грудь. А влюбленные в счастливой истоме склонили головы к ее белым плечам.

Потихоньку лица их сблизились, и Жука видела: еще немного — и губы сольются в поцелуе. Тогда она знаком попросила их обождать и прыгнула в воду.

В своей черновой тетради Рыжик спрягал в прошедшем времени сослагательного наклонения фразу: «Я оскорбил бы моего учителя и моих товарищей». Он писал не спеша. Учитель в наказание велел ему спрягать эту фразу во время перемены, не указав сколько раз. На дворе школьники играли в мяч и гоняли шарики.

Время от времени Рыжик поднимал голову, прислушиваясь к знакомым возгласам:

— Ты пятна!

— Чур-чура!

Он видел, как мимо окна то и дело проходили школьники, наказанные за то, что не выучили урока по истории. Подвергнутые менее строгому наказанию, чем он сам, они должны были всю перемену в молчании гуськом маршировать вокруг двора. Это не помешало Леону Жару, замыкавшему процессию, крикнуть Рыжику через приоткрытое окно:

— Мы-то хоть свежим воздухом дышим. Будешь знать, как оскорблять нас.

— Зато у меня не такой дурацкий вид, как у тебя, — ответил Рыжик, размахивая бумажной солонкой в знак того, что он приятно проводит время в одиночестве. Как только Леон Жар догнал процессию школьников, Рыжик спрятал солонку и вновь взялся за перо. Он покончил с прошедшим временем сослагательного наклонения и теперь не без удовольствия спрягал ту же фразу в будущем времени: «Я буду оскорблять моего учителя и моих товарищей». Ибо Рыжик ни в чем не раскаивался, он сказал то, что нужно было сказать, и если бы учитель умел рассуждать, он должен был бы пылко признать его преданность делу разума. Правда, все это произошло довольно нелепо, и учителя отчасти можно было бы извинить; он не знал о гнусном поведении Леона Жара, явившемся причиной инцидента на уроке истории. В самом деле, во всем виноват этот балбес Жар с его вечными проделками.

У Рыжика были ярко-рыжие волосы, и во всем Вар-пуа лишь мать звала его по имени — Пьер.

По обществоведению, по истории и географии он был силен не по летам. Что касается орфографии, он почти никогда не задумывался при встрече с самыми трудными формами множественного числа. Он умел считать в уме.

— Этому Пьеру Шодэ, — говорил учитель, — нет еще и одиннадцати, а знаний у него хватило бы уже на аттестат зрелости.

Товарищи немного завидовали ему из-за этого, и больше всех — Леон Жар, горластый тринадцатилетний верзила, гордившийся тем, что у него уже пробивался пушок под мышками и на животе. Он постоянно изощрялся в насмешках по поводу цвета волос Рыжика.

— Еще одна охапка, — говорил он, — и ты вспыхнешь как факел.

Рыжик не стыдился цвета своих волос. Он даже считал его изысканным, но из предосторожности любил говорить о превосходстве духа над преходящей внешностью. На шутки Леона Жара он спокойно отвечал:

— Пусть я рыжий, но уж диктовку-то я пишу лучше всех; а пока ты выучишь свои департаменты так же хорошо, как я выучил свои, — поседеешь. Как говорится, дураком родился — дураком умрешь.