— Сынок, вставай. — Семен Васильевич тихонько потряс Топорка за плечо. — Федя, вставай.

— Аа! — встрепенулся Федя, привстал и широко открыл глаза. Топорок ничего не понимал. Сон его был таким крепким, сладким, какой бывает только в тринадцать лет, да еще на рассвете, да еще когда спишь в горнице, в открытые окна которой залетает прохладный деревенский ветер.

Сидя в кровати, Топорок таращился на Семена Васильевича, пытаясь сообразить, чего от него хотят. Только что он ехал с родителями в поезде, а теперь перед ним стоит Храмов.

— Пора вставать, сынок, — ласково напомнил Семен Васильевич. — Вот-вот Петр Петрович с Лариской зайдут. Они уже давно встали.

Топорок зевнул.

— Я сейчас, — пообещал он и стал машинально одеваться.

Едва он успел умыться и позавтракать, как к дому подъехал «газик». Храмовы вышли проводить Федю. Екатерина Степановна прощалась с ним так, как будто провожала его в дальнюю дорогу, а Семен Васильевич по-мужски пожал руку и сказал:

— Счастливо вам, косари...

Въехали в лес. Топорок следил за лесной дорогой, а сам незаметно поглядывал на Ларису. Она была в белой кофте, на голове у нее голубая косынка, которая еще ярче подчеркивала цвет волос.

До покоса Зеленовых они доехали очень быстро. Возле высокой сухой ели Петр Петрович заглушил мотор и сказал:

— Приехали.

Выходить Топорку из машины не хотелось, но пришлось. Его сразу обдало прохладной сыростью росы... Пели радостно птицы. В нескольких шагах от дороги, под крутым берегом, дымилась туманом Сожа, а на том берегу многоярусной стеною стоял лес. Туман растекался до подножья первого яруса, поэтому создавалось впечатление, что лес рос из тумана.

Топорку еще никогда не приходилось видеть такой красоты, и он никак не мог оторвать взгляда от просыпающейся реки и ее берегов. Его ошеломили свежая тишина, мягкость и чистота красок, первозданная таинственность тумана. А больше всего он был покорен далями. Дали были грустными и куда-то зовущими. Федя не мог понять, что с ним происходит: он не знал еще, что дали обладают волшебством и рождают романтиков и путешественников.

Трудно сказать, сколько простоял бы Топорков, зачарованный далями, но в это время на дорогу вышло семейство Зеленовых. Они так были рады приезду гостей, точно встреча с ними произошла на необитаемом острове, где Зеленовы прожили в одиночестве несколько лет. Больше всех радовался Ваня. Он сделался каким-то необычным, странным. Лопушок выглядел старше, казался выше. В глазах его появилась виноватая покорность, растерянность. Лопушок думал, что друзья к нему приехали на минутку и, еще не успев насладиться встречей с ними, он уже с тоской думал о расставании. Лопушок стеснялся своего вида: он был в старых, латаных-перелатаных штанах, в выцветшей рубахе, опоясанной сыромятным ремнем, на котором висела кошелка с бруском, на ногах — резиновые сапоги с отрезанными голенищами. Лучшей одежды для косаря не придумать, но ведь это не станешь объяснять Феде.

— Милости прошу к нашему шалашу, — приветливо пригласила Матрена Митрофановна и указала рукой, куда идти.

— Что ж, — согласился Петр Петрович, — пяток минут посидеть можно. — И направился первым к шалашу.

«Сейчас уедут», — подумал Лопушок и ему даже захотелось, чтобы они поскорее уехали, но Ване стало стыдно за эти мысли, когда Петр Петрович сказал его матери:

— Вот, Матрена Митрофановна, помощников вам привез. Федя с Ларисой будут жить и работать с вами до конца покоса... Знаю, бегаешь взад-вперед: с покоса — домой, из дома — на покос. Хватит. Хозяйствуй дома, а ребята тут и без тебя справятся. Еды они захватили достаточно, так что ни о чем не беспокойся. Митя останется за старшего.

Матрена Митрофановна до того растрогалась, что даже всплакнула.

— Спасибо тебе, Петр Петрович, спасибо вам, ребятки, — благодарила Зеленова, вытирая слезы фартуком.

— А это уже зря, Митрофановна. Зачем же слезы-то?

— С радости.

Лопушка будто подменили. Он стал жуликовато-веселым, приветливым. Он забыл про свою одежду. Обнял Федю и затеял с ним возню.

— Ты что? — сердито спросила мать.

— Мы любя, — беспечно ответил Ваня..

— Собирайся, Матрена Митрофановна, — поторопил Селиванов. — Ехать надо. А вы, друзья, выгружайтесь — и за работу. Отдыхать будете потом. Хоть и называют у нас покосы «курортом», да купаются здесь не в море, а в поту. Но загар будет лучше южного.

Косили Митя и Лопушок. Топорок, Лариса и сестра Лопушка Клава вытаскивали траву из кустов и сушили ее на большой поляне возле дороги.

Отдохнуть пришлось только во время обеда, который приготовила Клава. Искупавшись, ребята уселись вокруг клеенки, которая заменяла стол, и стали обедать. Глядя на Лопушка, можно было подумать, что он вовсе не работал, а отдыхал все утро. Ваня много говорил, смеялся. Лариса, Митя и Клава тоже были свежими, бодрыми. Федя устал, но вида не подавал. После купанья стало легче, но все равно хотелось растянуться на траве и долго лежать, не шевелясь и не разговаривая. Одолевали слепни, оводы, лесные мухи-жигалки. Больше всех им почему-то нравился именно Топорок. Лопушка они почти совсем не трогали, а Феде не давали даже секундной передышки.

— Сядь поближе к костру, — посоветовал Митя. — Дыма они боятся. Когда прокоптишься, отстанут. А сейчас ты для них — самая сладость.

— Меня совсем не трогают, — похвастался Лопушок.

Лучше бы Ваня не говорил таких слов. Словно подслушав Лопушка, неожиданно прилетела откуда-то оса. Она запуталась в Лопушковых косматых волосах. Он никак не думал, что это оса, поэтому стал ее «вытряхивать» из волос. Оса чекнула Лопушка в голову. Ваня от неожиданности вскрикнул, вскочил на ноги и завертелся волчком.

— Будешь теперь знать, похвальбушка, — назидательно сказал Митя.

Лопушок сел на свое место и начал ворчать, потирая укушенное место.

— Больно? — спросил Топорок.

— Как тигра тяпнула.

К концу обеда лицо у Лопушка опухло, глаза заплыли. Без смеха на Ваню глядеть было невозможно.

— Ладно смеяться-то! — беззлобно возмущался Лопушок. — Укушенных, что ли, никогда не видали?

— Хочешь, дам зеркало? — спросила Лариса.

— Давай.

Митя стал отсоветовать брату глядеться:

— Красавчик! Не глядись — ослепнешь. — Митя зашелся смехом.

— Хы-хы-хы. — Ваня скорчил злую рожицу, отошел в сторонку и лег под кустиком в тени.

— Зачем ты его дразнишь? — упрекнула Клава. — Ведь больно ему.

— Пусть не хвастается. Очень ты у нас жалостливая. Завари-ка лучше чайку.

После чая решили отдохнуть полчасика. Топорок хотел спрятаться от слепней и мух в шалаше, но Клава сказала ему:

— Ложись, где ветерок продувает, а в шалаше заедят.

Усталость и сытость сразу сморили Топорка.

Его разбудила Лариса. Вставать не хотелось. Дышалось трудно. Голова от сна на жаре была тяжелая, словно ее залили теплым свинцом.

— Сбегай, окупнись, — посоветовала Лариса. — Только побыстрей. Копнить надо. Туча идет.

...Работали молча, быстро. А туча подходила все ближе, ближе. Вот она проглотила солнце, вокруг потемнело, и наступила зловещая тишина.

Они завершали последнюю копенку, когда вдруг из-под тучи вырвался бешеный ветер. Сверкнула молния, опалив небо и землю ослепительным серебром. И тут же раздался грохот. Ребята еле успели добежать до шалаша.

— Сейчас ливанет, — сказал Митя.

Это был настоящий ливень. Таких Топорку никогда не приходилось видеть. Дождь был неистовым. Бушующая вода понеслась через дорогу в речку. И она, казалось, все смоет: и стога, и кусты, и шалаш. Но шалаш, как ни странно, стоял и даже не протекал.

Усталые косари быстро заснули под шум дождя. Одна Лариса не спала. Она боялась грозы. Прижавшись к Клаве, Лариса лежала с широко открытыми глазами и с ужасом ждала нового всполоха молнии.

...Четыре года было Ларисе, когда ее мать, Наталью Селиванову, убило молнией.

Они шли из Висляева в Ореховку. В лесу их застала гроза. Наталья, растерявшись, решила укрыться от грозы и дождя под старой елью, росшей возле самой дороги. Ель была высокой и могучей. На минутку бы позже подбежать Наталье Мироновне к этой вековой ели, но Селиванова очень, очень торопилась. Она прислонилась к шершавому смолистому стволу в тот самый момент, когда вспыхнуло и будто бы разломилось с сухим треском небо над самым деревом.