Но пока что животные его не любят, даже самые ласковые кошки обходят за несколько шагов. А Димка говорит, что животные бывают одарённые от природы и бездарные. Одарённые сами радуются, когда их дрессируют. Например, знаменитый дрессировщик Дуров из сотни собак выбирал одну и уж с ней только и работал. Так вот, Димке ещё не посчастливилось найти такую собаку или кошку, потому что выбор у него небольшой. Все кошки и собаки, которые попадали в его руки, оказывались бездарными. Но Димка надеется, что ему ещё встретится одарённая собака или кошка, и на улице не дает им проходу: все определяет их способности.

В общем-то, никто из нас четверых не падает духом, хотя мы и оказались «за бортом».

Это морское выражение мы не сами придумали. Так сказал про нас сам управдом дядя Лев, а такой человек зря говорить не будет.

Дядя Лев человек замечательный. Он моряк. Во время войны его ранило в ногу, и с тех пор он хромает.

Дядя Лев — душа-человек, на нём весь дом держится. Наш дом старый, деревянный и чем-то похож на корабль. Антенны на крыше торчат, как мачты. Дядя Лев нужен нашему дому, как кораблю капитан. Без него квартиры зимой не топились бы, водопровод не работал и всё вокруг заросло бы грязью. Правда, жильцы часто жалуются на дядю Льва, но он говорит, что это закон природы и ничего тут не поделаешь.

Мы ещё этого закона природы в школе не проходили.

Вообще-то дядя Лев разговаривает с нами мало, но мы понимаем друг друга с полуслова. Иной раз, когда у нас на душе кошки скребут, он только мигнёт глазом: мол, ничего, браток, выше голову! всё уладится! — и сразу устыдишься своей слабости.

Вот это какой человек!

У него даже фамилия необыкновенная — Штык. Везёт же людям! Такой фамилии любой позавидует. Она к нему очень подходит: управдом длинный и худой. И имя у него сильное: Лев! Мы его так и зовём: дядя Лев.

Вот мне явно не повезло: фамилия у меня самая обыкновенная — Корнилов.

А с именем у меня дело дрянь! У всех имена как имена. У Звягинцева — Александр, сразу подумаешь о великих русских полководцах Александре Суворове и Александре Невском; у Ежова — Пётр, сразу вспоминается основатель русского флота Пётр Первый; у Тимошенко — Дмитрий, сразу встаёт перед глазами Дмитрий Донской. А меня назвали Алькой, и ещё не установлено, мужское это имя или женское!

У нас в классе есть одна девчонка, Алька Дешеулина. Иной раз девочки кричат: «Аля, Аля!» Я обернусь, а они гогочут: «У тебя коса расплелась, заплети!» Оказывается, они кричали мне нарочно, а потом смеялись и не смотрели в мою сторону, будто звали не меня, а Дешеулину. И угораздило же этой девчонке попасть в наш класс! А главное, у меня с ней никакого сходства! Она маленькая и белобрысая, а я высокий и ещё вырасту, как мой отец. Волосы у меня чёрные, даже летом ни капельки не рыжеют. Кожа смуглая, а брови густые и на переносице сурово срослись. Это счастливая примета. У многих великих людей брови именно так срастались.

У одного знакомого десятиклассника я выпросил «Историю СССР» и прочитал её от корки до корки. Но ни одного лётчика, полярника, физкультурника, тракториста или вообще кого-нибудь с именем Альберт не нашёл. И угораздило же маму назвать меня так! Я говорю «маму» потому, что отец, когда я родился, позволил ей выбрать имя. Бабушка, которая живёт в Свердловске, сказала мне по секрету, что папа был тогда влюблён в маму по уши. Ну и пусть бы влюблялся, это его личное дело! Но как он мог позволить одному человеку решать такой важный вопрос? Вот и получилось, что меня назвали женским именем.

Я, конечно, сейчас отцу этого не говорю, он, наверно, сам уже давно осознал свою ошибку. Да и что зря человека расстраивать — всё равно тут уж ничего не изменишь!

Но я не падаю духом. В конце концов, это очень здорово — прославить самое обыкновенное имя.

А я постараюсь его прославить!

Вдруг кухонное окно над нами распахнулось, и тётя Катя выплеснула нам на голову тёплую воду из детской ванночки.

Нет чтобы извиниться, так она ещё нас и выругала:

— Вечно вы вертитесь под ногами! Кто вас просил сидеть под окном? Ну, да ладно, вода чистая, я в ней Васюткино бельё сполоснула.

Ничего себе утешение!

— Сразу легче стало дышать! — сказал Петька и притворился, что доволен, хотя ему досталось больше всех: волосы у него на голове слиплись и напоминали ежовые иголки.

— Айда, ребята, на улицу! — сказал Димка, и мы вышли за ворота.

Наш дом стоит на углу. Одной стороной он выходит в тихий переулок, который ведёт к реке и огородам, а другой — на улицу, широкую, солнечную.

Нам очень нравится наша улица. Она вся заасфальтирована, только кое-где около тротуаров зачем-то оставлены голые квадраты земли. Нагретый солнцем асфальт блестит так, что невольно жмуришься. Но лучи проникают даже сквозь веки. Перед глазами плавают алые круги, а чуть разомкнёшь ресницы — кажется, от них разбегаются золотистые лучи.

Посреди улицы поблёскивают на солнце трамвайные рельсы. Они такие ровные, будто их вычертили по линеечке. На улице, как всегда, весело и шумно. Звонко тренькают трамваи, с тихим шуршанием проносятся легковые автомобили. Здесь никогда не бывает скучно: кругом все суетятся, куда-то спешат, так что поневоле начинает казаться, будто и ты очень занят. К тому же прохожим не до мальчишек, у них своих дел хоть отбавляй, и они редко обращают на нас внимание. А нам только это и нужно!

Санька на минуту куда-то исчез, но скоро вылетел из ворот и пронзительно закричал:

— Чур, первый!

В руках у Саньки его заветное сокровище — чугунное колёсико и железный прут с крюком.

— Чур, второй! — торопливо сказал я.

— Чур, третий! — взвизгнул Петька.

— Четвёртый, — недовольным голосом протянул Димка.

Санька подтолкнул колёсико, ловко подхватил его прутом и покатил вперёд. Со стороны может показаться, что это легко. Но это только со стороны. Если бы тротуар был пустой, тогда другое дело. А тут приходится всё время лавировать между прохожими. Мы шли рядом с Санькой и глаз не сводили с колесика.

— Раз, два, три… десять… пятнадцать… — считал Петька.

На тридцатом шаге колёсико накатилось на какую-то собачку, отлетело в сторону и упало. Раздосадованный Санька в сердцах ткнул собачонку ногой, и она с визгом кинулась прочь.

Наступила моя очередь. Я покатил колёсико обратно к воротам. Мимо проскрипели чьи-то новые ботинки, промелькнули белые босоножки, простучали тоненькие каблучки.

— …двадцать… двадцать восемь… — считал за моей спиной Петька.

Я с замиранием сердца следил за колесом: еще два-три шага, и я побью Санькин рекорд! Вдруг передо мной, как из-под земли, выросла нога в коричневой сандалии. Колёсико, ткнувшись в большой палец этой ноги, со звоном упало на тротуар.

— Чтоб тебе пусто стало! Любимую мозоль отдавил! — простонал кто-то надо мной. — Бездельник, мало тебе своего двора!

Я поднял голову — сверкают тёмно-карие глаза. Веером топорщится борода, ходуном ходят усы, такие длинные, что совсем закрывают рот. Кажется, будто старик говорит бородой и усами.

— А вы бы не лезли под ноги! — сгоряча сказал я и на всякий случай отступил во двор.

— Что-о-о? — Мохнатые брови старика подпрыгнули вверх. — Кто это научил тебя дерзить взрослым?

Он хотел схватить меня за плечо, но я увернулся и со всех ног бросился в сарай: ещё поведёт к матери! Ребята тоже разбежались. Василёк споткнулся, растянулся во весь рост и заревел.