Лагерь казачий был обжит настолько, что казался древним становищем. У ободранных юрт тлели костры, вокруг которых сидели казаки и несколько юкагиров (остатки от шестидесяти человек). Они с присвистом втягивали кипяток и лениво курили. Юкагиров можно было отличить от казаков лишь по одежде: коричневые кухлянки и малахаи соседствовали с подносившимися тулупами и островерхими шапками.

Енисейский оживленно говорил о чем-то с юкагиром Еремкой Тугулановым. Они стояли у нартового вала, и Еремка показывал рукой в сторону корякского острожка.

Увидев Луку, Енисейский и Еремка замолчали и вопросительно посмотрели на него, причем Енисейский недовольно сморщился, всем видом давая понять, что Лука перебил их на самом интересном месте. Лука про себя ругнулся, однако спросил миролюбиво:

— Высматриваете, где острог Кецайкин?

Еремка, улыбнувшись, закивал головой.

— Там, там. — И он показал в сторону невысоких гор, которые, по всему видно, обрывались в Пенжинское море.!

— Версты три, — определил Лука. — А что, Иван, подстрелит нас Кецай али нет?

— С какой ноги встанет, — с мрачной шутливостью ответил Енисейский. И спросил вроде невзначай: — Красивая девка у Анкудинова?

— Красивая, — ответил Лука и только спустя мгновение вздрогнул, посмотрел на Енисейского, который пытался скрыть улыбку, и засмеялся, и вместе с ним Енисейский. И долго они смеялись. И Еремка остался доволен, смех сближает людей, а такие, как Лука и Енисейский, не должны враждовать.

Только сейчас признался себе до конца Лука, что мог он все-таки силой удержать Анкудинова с его отважной спутницей, да грех на душу взял, казаков далеко не отпустил, те постреляли в воздух, взбередили вечную тишину и успокоились, а юкагирам вообще запретил с места трогаться: они бы сыскали и за сотню верст. Думал: у него, Луки, ни кола, ни двора — подыхать легко, но опять-таки жалко; а Имилька и Степан молоды, детей наживут, внуки вырастут — в их окружении спокойнее с земными делами прощаться.

На следующее утро казацкое становище проснулось на редкость шумно. То ли от прибавившегося народа, то ли от значительности шага Морозки и Енисейского, но все чего-то ждали, а оттого становились нетерпеливыми и говорливыми.

Но вот, наконец, из юрты вышли, надевая шапки и запахивая тулупы, посланники и вслед за ними Атласов. Атаман был в приподнятом настроении, и это настроение передалось остальным.

Атласов в последний раз осмотрел посланников, остался ими доволен. Крикнул:

— Потап!

Появился Потап Серюков, десятник, молчаливый и смурной. Казаки всегда обращались к нему с опаской, старались его обойти: взгляд тяжел, звероват. Его и Атласов-то держал подале от себя, подпускал лишь, когда сам не мог решиться на дело (редкий случай у Атласова). Но шепнул Енисейский, что Серюков с Анкудиновым в тайных неладах были. («Каких?» — спросил Атласов. «Бог ведает их тайны», — отговорился Енисейский. «А ты прознал?» — «Снизошло». — «Во сне?» — «Заприметил», — потупясь, отвечал Енисейский. «И бит — не бит? Ах, Иван, Иван…»)

Потап вынес заранее приготовленные два ножа, завернутые в красные тряпицы, и Лука с Енисейским опустили их в бездонные карманы тулупов.

Когда вскочили на вал, Енисейский оглянулся. Казаки, сгрудившись, провожали их молча. «Ружьишко бы», — вполголоса сказал он Луке. Но Лука, не ответив, не оглянувшись, спрыгнул с вала. «Ну, Лука, — сказал себе Морозко, — живым останешься, сто лет еще проживешь».

Тундра насторожилась…

Они удалялись от лагеря, и до тех пор, пока не скрылись за холмиком, поросшим кустарником, все смотрели им вслед, и все молчали. Но стоило Морозке и Енисейскому исчезнуть из виду, как кто-то не выдержал и крикнул: «Прибьют их ведь, товарищи!». И казаки, схватившись за ружья, уже хотели ринуться к валу.

— Осади! — закричал в неистовстве Атласов и, выхватив палаш, плашмя шмякнул самого ретивого по широкой спине. — Вы что, осатанели?! Загубить дело хотите?!

А Морозко и Енисейский в это время молча и настороженно приближались к острожку, и вот уже явственно завиднелись две земляные юрты с дымками и несколько деревянных балаганов на опорах. В балаганах коряки от медведей юколу прячут. Юрты были задернованы и напоминали юрты олюторов. Входить через боковую дверь у основания юрты могут только женщины и дети, а для мужчин ход — через дымовое отверстие — это ведомо казакам.

Но странное дело — у юрт безлюдно. Однако чувство, что за их шагами следят давно, не покидало казаков, и они на миг растерялись.

— Что будем делать, Лука? — спросил тихо Енисейский.

— Давай-ка осмотримся, — ответил Лука. Став друг к другу спиной, они внимательно вглядывались в приснеженные юрты, в серые, насупленные, со снежными шапками балаганы.

Если долго вслушиваться, может показаться, что воздух звенит. Он и в самом деле, напитанный пьянящими запахами зимней тундры, будто звенел от пронизывающих его солнечных лучен. Лучи серебрились, и это серебряное свечение ложилось на юрты, балаганы, вкрапливалось в дымки юрт, и казалось, что прикажи, и мир успокоении уляжется у твоих ног и будет смотреть тебе в лицо, как преданный пес.

Лука чувствовал, что если они сейчас трусливо повернут к своему становищу, то получат по стреле в спину.

— Вперед, — твердо сказал Лука. — Вперед, и покончим с трясучкой. А то казаки носы зажимают — сколько в порты наложим.

— И то правда, — улыбнулся Енисейский. — Чему быть того не миновать.

По тропке они поднялись к широкому отверстию на крыше юрты и нащупали уклонное бревно. Ловко, будто исстари хаживали они по таким бревнам с вытесанными каменным топором ступеньками, соскользнули они вниз, прямо к костру и, еще не привыкнув к темноте, стараясь сдерживать кашель от плотного дыма, стащили шапки и степенно, уважительно поклонились на все четыре стороны.

— Ик! Ик! — закричал кто-то из темноты, и несколько стрел пролетели над головами казаков и впились в земляные стены.

Рука Енисейского невольно скользнула к ножу, но Лука, скосив на него взгляд, прошептал: «Оставь нож и не дергайся». Поклонился еще раз в ту сторону, откуда были посланы стрелы, и сказал:

— Здорово живете, мужики.

Теперь Лука различал в полутьме и мужчин, и женщин, и на первый взгляд их казалось много, более ста человек (как потом выяснилось, он не ошибся: в каждой юрте жило по сто двадцать человек), большинство мужчин. У костра сидел тойон. «Так это же Кецай», — пронеслось в голове Енисейского, а внутри все оборвалось: молодые — они горячие, инакомыслящие и часто тщеславные. Он хотел предупредить Луку, но тот, даже не посмотрев на Енисейского и угадав каким-то неведомым чувством в молодом коряке тойона, шагнул к нему, поклонился, вытащил из кармана нож, развернул тряпицу и почтительно вместе с тряпицей преподнес тойону. Тот, видно было по его лицу, напрягся, глаза сузились. Даже в малейшем движении тойона чувствовалась порывистость, сдерживаемая нерешительностью. Он принял подарок без особого видимого любопытства и положил к себе на колени.

Лука услышал, как зашептались женщины, увидев ярко-синюю тряпицу.

Кецай нутром угадал в Луке того сильного человека, который помешал ему докончить казачий лагерь, а воспитанное с детства преклонение перед сильным, изворотливым противником заставило пригласить их опуститься рядом с ним на шкуру. Казаки скинули тулупы. Лука привычно поджал ноги, теперь его колени касались колен тойона; он приготовился заговорить, а Енисейский толмачить, как из-за спины подали деревянную, отполированную множеством рук чашку с кислой рыбой. Первым его желанием было запустить чашку подальше от себя — так нестерпимо резко и непривычно пахла рыба, только что вынутая из ямы. «Кислая рыба — хорошая рыба», — сказал, улыбнувшись, Кецай. Енисейский, которого усадили напротив тойона и которому тоже подали рыбу, будто раньше едал подобные угощенья, запустил в чашку руку и, выловив головку, с покрякиванием стал сосать ее, время от времени вытирая липкие ладони о свои колени, а подбородок — рукавом. И все, кто сидел у костра, довольно заулыбались, и липа их стали добрее, и глаза приветливее. Теперь смотрели на Луку, который, подбадриваемый действиями Енисейского и внутренним голосом — надо, Лука, надо, — тоже шарил в чашке, вылавливая куски побольше, и, чуть не давясь, но с улыбкой заталкивал их в рот, облизывая попутно пальцы.