— Ты не злись на меня, Верхотуров, это я ссобачился…

Верхотуров улыбнулся, поправил палаш и, не спеша переставляя крепкие прямые ноги, направился к домику.

В избе Петра жила дальняя родня Анны: какие-то две тетки, толстые, неопрятные, мужичок, низкорослый, вьюнистый; чуть позже, когда Петр пристроил мешок у лавки и ополоснул лицо, появилась девка лет двадцати, очень похожая на Анну. Петр никак не мог вспомнить, кто она. Оказалось, Клавдя, племянница теток. Петра она видела в первый раз, поэтому смотрела на него с любопытством. Родня, неразговорчивая, открещенная. Мужичок и тот за теток прячется.

Петр сдернул, кряхтя, сапоги и лег на лавку.

— Я посплю, — сказал он. — Кто заявится ко мне — толкните.

Тетки недовольно поджали губы: у-у-у, проклятый, чтоб ты сгинул. Мужичок облегченно крутанулся в дверь, к соседям, пошептаться. А Клавдя, поглядывая на устало спящего Петра, стала прибираться: чугуны бесшумно расставила, одежонку по-за углам распихала, по полу веником прошлась. Поглядывая на спящего Петра, она невольно приравнивала к нему Анну, и помимо своей воли ей думалось, что Анна с таким крепким мужиком должна была быть счастлива. Она хоть и жалела Анну, однако, зная от теток о чертах ее характера — придирчивость, эдакую державность, которая прорывалась у нее довольно часто, доводя даже родных до рыданий, сейчас, помимо воли, выискивала оправдание Петру, оправдание, которое, как ей казалось, она и нашла и которое вынуждена теперь тщательно скрывать. Она поставила себя на место Анны и покраснела: сердце зашлось. Оглянулась, не видит ли кто…

Петр спал на спине, опустив руку на мешок. Длинные волосы разметались. «А уж седой», — отметила Клавдя. «Не дай тебе бог такого Петра», — говорили ей, жалеючи, тетки. Они присмотрели ей жениха из купецких, непьющего, с долей в отцовской лавке. Клавдя видела его, и он ей понравился: белокурый, веселый. Сейчас же, приглядываясь к Петру, она улавливала во всей его фигуре ту притягательную силу, о которой никогда не догадываются мужики и которую могут отличить только они, бабы. Что за сила, объяснить Клавдя вряд ли могла, только в купецком женихе разгуливала задержавшаяся молодость без тайной Петровой силы. И Клавдю опечалило нечаянное открытие, хотя она знала, что от судьбы никуда не уйдешь, тем более от свадьбы.

В дверь стукнули. Клавдя, подбежав на цыпочках, тихо отворила.

— Дома? — спросили из-за порога.

— Спит. Дай с дороги отдохнуть. Приперся, — нахмурилась Клавдя.

— Слышь… Звал сам, — возразил голос.

— А ты и повременить не мог.

— Извиняй, Клавдя.

— Прознал, как зовут.

— А че ж… (хохотнул довольно). Вон деваха какая.

— Просватана… Ладно, ступай… Позже…

— Проходь, — раздалось с лавки, и Клавдя, увидев, что Петр приподнялся на локте, нехотя посторонилась.

Петр проснулся от солнца. Клавдя у соседей: тетки, как стражники, увели и сами там остались. Мужичок затаился на печи.

«Караулит, — подумал неприязненно Петр, — кабы чего не того…»

Из разговора с Андрюшкой выходило так, что Овдотьи ему и впрямь не видать.

— Судьбу ее, слышь, не искушай, не лезь туды, — упрашивал Андрюшка. — У тебя дите в Камчатке… об нем позаботься.

Петр, с трудом пересилив себя, согласился: Ивашку он любил и даже начал скучать без него.

— Как там Васька, у Трегубина который? — спросил Петр.

— А… нашел кого вспоминать, — махнул рукой Андрюшка. — Случись как-то раз лошади… десятниковы, кстати… понесли… Он, слышь, на их пути… ума не приложу, как… Скрутило Ваську… Говорят, умирал и плакал, семи годков каких-то не дождался… Тронулся от боли… слышь…

— А вот правда ли, что Волотька Атласов посажен за караул. До камчатских острогов долетело, будто пограбил он чей-то дощаник, да не верил никто. Удачлив всегда Атласов, не ему бы натирать ноги в смыках…

Андрюшка с трудом ответил:

— Степанида ему в острог харчишки носит… Слышь, кто в друзьях был с ним, поотворотились… Волотька ругает их словами жуткими… слышь… Иссохлася Степанида. Жалко бабу…

Помолчали, повздыхали. На прощанье он предупредил Петра еще раз:

— Овдотью не тревожь. Ей долго жить надо.

Что ж, может, и прав Андрюшка: бередить Овдотью — грех на душу брать. А увидеть тянет, спасу нет, хоть одним глазком в щелочку.

Днем Петр сходил на могилу Анны, поправил холмик, повыдирал с корнем сорняк. Навестил и отца. Постоял над ним, опечаленный, Ивашку вспомнил: наказ сыновний выполнил.

На обратном пути не миновал Трегубина. Место возле его лавки пустовало, и он, злорадствуя, подумал: «Меня, Васька, хотел к могиле подвести, сам в ней».

А к вечеру загулял. Красную лису пропил. Приволок его на себе Андрюшка. Тетки взвыли:

— Чтоб ты сгорел, антихрист! Чтоб ты ею захлебнулся! Кому добро спускаешь! Клавдя на выданье, хоть бы на воротник к шубке подарил, изверг проклятый. Девке шестнадцатый годок пошел, а он кабатчику, псу под хвост такую лису!

Клавдя с Андрюшкой взвалили Петра на лавку, сапоги сдернули. Тетки едва не плевались.

— Будет вам, — прикрикнула на них Клавдя, — угомонитесь!

С печки раздалось — тихоголосо:

— А ты чаво так…

— Лежи и дрыхни, — сердито ответила Клавдя.

— Нет, ты чаво, — заворочался мужичок, будто устраиваясь поудобнее, — ты энто брось…

— Дождешься ты у меня, — Клавдя потянулась к ухвату.

— Кто он тебе, чужой человек. Ты с ним как с родным, — удивились тетки. — Его клеймить мало. Сдох бы — перекрестились и забыли. С него прибытку — мех камчатский… он под лавкой… Десятник наведывался. Говорит, ухватился за того, кто спас антихриста, да больно тяжел человек оказался, не поднять.

— И впрямь надорвется. А ему (она кивнула на спящего Петра) поперек переступит, ставьте свечку за упокой души десятника. Вправду он Анну любил и проходу ей не давал?

— Как господь повелел, — отвечали тетки.

— А вправду, что он (она показала на Петра) видел их вместе?

Тетки недоуменно притихли.

— Наговоры, — нашлись они. — Десятник — человек добрый. Сердце у него золотое. Если б Анна не сдурела, сейчас бы каталась как сыр в масле. Да он бы за нее все отдал бы, от всего б оградил…

— Чаво пораскудахтались, спать давайте, — послышалось с печи.

— Утро вечера мудренее, — согласились тетки. — А ты, Клавдя, сегодня с ним останься. Антихрист усыплен…

А Клавде не спалось. Лежала она на дощатой постели, закрытой тонкой подстилкой, думала о свадьбе и купеческом сыне, и ей расхотелось видеть веселого купеческого сына, хоть всего несколько дней назад она не только представляла себя в церкви под венцом, но и страсть как его желала. Значит, Анна не безгрешна и не мученица? — задавала вопрос Клавдя. И господь бог видел все, поэтому ему (Петру) голову не отрубили… Анна не безгрешна… Господь бог видел… Не безгрешна, вертелось перед ее глазами каруселью, не безгрешна…

Верхотуров сам обошел казаков, с которыми ему предстояло вернуться в Камчадальский нос. Все оказались живы и здоровы, хотя в поход не рвались: есть на что погулять. Да и женки без охоты приняли Верхотурова: только и зажили — смех в избах; возня ночная сладостная, слезьми жданная; хозяйство на глазах подправилось — кто телочку в загон пригнал, кто коня, а кто и коз; калитка повыпрямилась, крыши протекать перестали.

Перед тем как Верхотурову появиться, слух пронесся: пограбили государевы амбары. «Нет, — отвечал всем Верхотуров, — дурь пьяная шутить вздумала и поплатилась. Государевы амбары крепки. Коль нет своего, чужое не впрок. А Камчатка ждет», — добавлял он.

У Петровой избы задержался и заходить раздумал. Девка там красива. Любо-дорого поглядеть на нее, да какой прок, коль просватана. Ладно, Андрюшка сбегает.

Мягкую рухлядь Петр оставлял Андрюшке. Поначалу хотел, чтоб Клавдя за рухлядью присматривала. Да тут муж намечается. Муж, тот хапнет, только и видели. А тетки так уговаривали, чуть не пели Петенькой. Лису-огневку он Клавде подарил. «Мне на свадьбе не гулять, хоть вспомнишь», — сказал он. Клавдя лису на плечи кинула, нос в мех уткнула и, покраснев, засмеялась, довольная.