— Ну, знаешь! Ты становишься невыносимым. Я не обязана отчитываться перед тобой, понял?! И чего только ты возомнил-то себе, господи, горе мое?! Прекрати все это, не подталкивай меня на глупости. Слышишь? Или тебе охота, чтобы я вовсе отсюда уехала? В самую пору: душа-то все еще в Белогорске… Эх, сама я во всем виновата!

Подготовкой к бетонированию руководил уже сам Сенокосов, Гамов с его приездом на работе пока не появлялся.

— Пусть он наряды закрывает на зарплату, посмотрю, что вы тут наработали, — обронил как-то Лев. Но кое-кто уже видел Гамова с фингалами на физиономии, а кто-то знал будто бы доподлинно, что бригадир ему наподдавал, чтоб не обижал впредь Нину Петровну.

— Вот кто истинный покровитель женщин, не то что некоторые! — ехидно заметил я при Тимохе.

— Какой покровитель, кого покровитель? — презрительно скривился тот. — Покровитель этого жулика в юбке? Да просто Нинка в их шайке-лейке пока важней Гамова, за нее можно и дружку любезному по шее накостылять. Да он и не обидится даже, ведь сегодня бьются, а завтра миловаться будут — из одного кошелька достают на водку и на курорты. Посмотришь, скоро на юг потянется кто-то следующий — Рогов или эта вертихвостка…

— Ну, Тимофей, ты прямо!.. — опешил я от такой беспощадной единой характеристики людям, о каждом из которых у меня давно сложилось свое определенное и далеко не однозначное мнение, в истинности его мне просто невозможно было вот так просто засомневаться. Неужто я вовсе без глаз, глух к ложному, ничего не смыслю в людях?

— Говори, да не заговаривайся! — отмахнулся я от Тимохи Комарова после некоторого замешательства. — Тебя послушать, так нет на свете порядочных людей. Вот что конкретно ты имеешь против Нины Петровны, в чем она, по-твоему, это самое?..

— Сам ты это самое! Младенец очарованный! И отстань от меня, не знаю я никакой Нины Петровны, никого не знаю и знать не хочу! — заявил вдруг Комаров мне со злостью, сплюнул в сторону и пошел заводить свою электростанцию.

«Наверное, как-нибудь он проштрафился по пьянке перед табельщицей, и она, днем и ночью готовая ссудить деньгами любого нашего пьяницу (Игорь Шмелев наодалживался у ней рублей на шестьдесят — хватит ли зарплаты расплатиться, ведь пьет и прогуливает, хорек несчастный, пожелтел весь!), не заняла ему денег на опохмелку, вот и бесится трезвый, зло затаил», — подумал я о Тимофее Комарове.

Наш мотовоз, используя любое окно в графике железнодорожного движения, тягал нам лесоматериалы, щебень, цемент в мешках, арматуру, песок, бетономешалки, тачки, вибраторы. Нарасхват был Тимоха Комаров: с ним мы вязали арматуру, сколачивали опалубку, пробрасывали шланги от насоса к болотцу воды, выкачанной из наших же котлованов, — теперь она была нужна для замеса бетона…

Один раз я попал на погрузку песка на платформу в тупике станции. Бригадир «зафрахтовал» на день бортовой грузовик у лесозаготовителей, и с него мы лопатами перебрасывали песок на платформу. А брали песок на какой-то Песчанке у старого заброшенного кладбища. И правда, иногда попадались в песке полуистлевшие куски дерева, тряпок, а однажды кому-то на лопату из бурта вывалилась почти целиком желтоватая высохшая кисть несомненно человеческой руки! Мы тут и остолбенели… Подскочил Сенокосов — он как раз приехал поторопить нас с погрузкой платформы.

— Что там у вас? А, кости… Костей, что ли, не видели? Работайте, работайте! — С этими словами он взял и зашвырнул нашу жуткую находку подальше под откос, в измазученный снег, в чахлый кустарник. — Что они там на Песчанке офонарели, черт бы их побрал, — выругался он.

— Как хочешь, бригадир, — хмуро сказал шофер, — но я к своему начальству сейчас поеду и скажу, что такой песок возить отказываюсь!

— Да ты что, чудак человек? Мы же не первый мост построили на этом песке, и ничего такого не было, нам и разрешение поссовет давал! Поедем с тобой на место и разберемся, может…

Платформу мы в этот день все же догрузили, но потом прошел слух, что Сенокосова и Рогова участковый милиции привел в поселковый Совет. Там настрого запретили дальнейший забор песка и обязали срочно взять и перезахоронить в новых гробах открывшиеся при обвале останки. Семь человек добровольцев взял на это дело Сенокосов.

Не знаю, случайно или нет, но когда для бетонирования бригаду разбили на три смены, никто из тех семи могильщиков-добровольцев в мою смену не попал. И без Сенокосова мы работали — Комаров Тимофей управлял у нас всем: руководил укладкой арматуры и надстройкой опалубки. Всюду успевал, подбодрял, торопил, даже шутить, оказывается, он умел как Следует! И это была работа, за которой все на свете можно было забыть — лихорадочная, но слаженная, тяжелая, но веселая — настоящая! Даже отпетые лодыри все разом будто проснулись, встрепенулись, вскинулись успеть нечто важное для себя, главное, необходимое. Пока не было поездов, мы пробрасывали по железнодорожному полотну дощатые дорожки для тачек и бегом подвозили к урчащим бетономешалкам цемент, песок, щебень. Заслыша рожок опереди или сзади от какой-нибудь из выставленных сигнальщиц, скоренько разбирали тачечную дорогу, с нетерпением пережидали составы, мчались наперегонки к котловану кто с мешком цемента в охапке, кто с тачкой, а то и все вереницей — с арматурой, досками для опалубки или с бутом.

Перепачканные в цементе, бетоне, мокрые, уставшие за день так, что все трусилось внутри, мы с сожалением, однако, уступали свои места приехавшей смене, бухались на скамьи и прямо на пол в натопленном вагончике-калужанке, который возил теперь мотовоз, чтоб не морозить нас на открытой платформе, молча приходили в себя, подремывали. Но женщины наши, уставшие, конечно, больше всего, однако всегда тонко чувствовавшие общее благодатное настроение, вдруг тихонько заводили:

Теплая волна поднималась в груди от гордых и простых слов, которые, может, стыдно еще каждому бы сказать вслух, но пропеть со всеми радостно, потому что это право честно заработано сегодня сообща и в общем деле.

Без песни мы — просто работяги, волею разных судеб заброшенные в морозную глушь. С песней мы — бригада, люди общей дороги, одной цели сейчас, одной заботы.

Немного простуженно и оттого застенчиво поет Люда, сильным молодым голосом выручает ее Галка Кустова. Непривычно молчаливый теперь и заметно побледневший от больничного затворничества Колька лежит с закрытыми глазами на колене у жены, и она тихонечко перебирает пальцами его волосы. Я ему завидую сейчас: на год-полтора всего старше, а как бетон становится, твердеет у него характер.

Вот и Галка — тоже, оказывается, ему не так просто досталась: когда я был у него в больнице, Николай рассказывал, что родители обеих сторон восстали против их брака, тогда они тайком подали заявление в загс, сговорились уехать. Конечно, инициатива была больше его, она очень боялась своего отца, сильно тосковала по дому и от хандры той, наверное, стала своевольничать тут — вино пить, сквернословить. Теперь это быстро прошло, как и не было, потому что не от сердечного чувства пришло все, а скорей от смутного желания какого-нибудь бунта после долгой покорности. По себе знаю такие мгновения, когда заносит тебя как оглашенного, безбожно врешь кому-нибудь в глаза про себя, пыжишься и сам почти веришь, что именно тот ты, а не этот — маменькин сынок, школьный умник, книжный праведник. Откуда бы тебе и знать, что в жизни правду иначе никак не скажешь, если за нее тут же не постоишь, не потратишься. А коль нет к этому постоянной готовности — все, один конфуз получается, поза, притворство, никакими поздними словами не затулишь эту прореху…

Еще Николай в больнице был, когда Галка попросила меня помочь перенести его вещи из роговского дома в ту комнатушку по соседству с дежурным по станции Павловым.

Там все так и стояло: кровати со скатанными матрасами, стол, табуреты.